Впереди замаячила женщина в шубе. Высокая, статная – вылитая секретарша та, которая на Машку в юности похожа. Олег воспрял: ну наконец-то хоть что-то хорошее. Хрустнул плечами, весь подобрался и ускорил шаг. Сейчас догонит ее, мягонькую, а там как раз сквер будет справа. Олег нащупал в нагрудном кармане любимый нож – складной, немецкий. Талисман его: за все годы, что находили по городу на излете зимы растерзанных женщин в шелковистых шубах, никто еще Олега не выследил.
Осина
Весна опять не зашла. Подернулись льдом дачные пруды, острые зеленые ростки умерли, едва родившись. Только-только оттаявшие, выползшие из своих городских нор немногочисленные дачники снова уезжали. Апрельские заморозки – со снегом, с минусом, со вновь отвердевшей землей – это было уже совсем возмутительно, но климат, как и времена, не выбирают. Две или три машины прохрустели заледеневшей грязью, направляясь к воротам – и поселок снова стих.
«А я останусь», – ехидно подумал Андрей. Он всегда, выпив к вечеру, чувствовал себя остроумным, саркастичным, ехидным. Ну и хорошо, что уезжают – испугались мороза, городские цветочки. Значит, теперь это полностью его территория. Хочешь – голым бегай, хочешь – на луну вой. И до деревни, где магазин, всего-то километр ходу. К тому времени, как потеплеет и вернутся дачники, он выловит в прудах всех ленивых, голодных с зимы карасей, выпьет весь запасенный коньяк и наконец-то примется за работу.
На дачу Андрей ездил вроде как работать – рисовать. Подальше от семьи и истерик задерганной гормональными скачками жены.
Дача была хорошая, утепленная, недалеко от пруда. Летом и огород приличный, Андрей за ним ухаживал, даже сажал всякую экзотику вроде арбузов и розмарина. Вот это – работа, когда видишь плоды трудов своих, собираешь их. Рисовать и выращивать – это работа, а все остальное от лукавого.
Только осина, которая росла у забора, очень Андрею не нравилась. Трусливое дерево, иудино пристанище, нервно шелестящее листьями даже в самую безветренную погоду. Андрей все чаще подумывал о том, чтобы срубить дурную осину, но никак не решался.
Вечером он, пошатываясь, вышел из нагретой дачки в ледяную пустыню. По снегу шел, точно Христос по воде – крепкий наст выдерживал грузное тело. Синеватый, резкий свет ущербной луны заливал все вокруг, и было так странно, что каждую мелочь, каждую веточку видно этой зимней, по сути, ночью.
Андрей вышел на середину участка и остановился, вдыхая тишину. Но спустя минуту дрожащий шелест заглушил ее. Дурное дерево осина опять шуршало у себя в углу. Ведь еще бабка покойная говорила в свое время, что надо ее выкорчевать, потому что не будет счастья в доме, рядом с которым осина растет. А он все не решался.
– Тьфу, – шевельнул замерзшими губами Андрей, глядя на гладкий толстый ствол. – Тьфу на тебя!
Когда шел обратно в дачу, наст как будто громче под ногами хрупал. Андрей даже замер на пару секунд и услышал у себя за спиной: хруп-хруп-хруп. Обернулся торопливо – никого, только луна горит холодным огнем наверху. Андрей сделал еще несколько шагов.
Хруп-хруп, – это он. И дополнительно, меленько, не в такт: хруп-хруп-хруп.
Видно, тает наст, ломается, скоро потепление.
Спал плохо, коньяк жег нутро, просился наружу. Снился дед из соседней деревни – Геной его звали. Раньше Гена к Андрею часто захаживал – то просто компанию составить, а то и сам приносил бутылку. Вот и во сне Гена распахнул дверь, впустив обжигающий холод, уселся на табурет и золотой свой зуб ощерил:
– Наливай, а то околдую.
Это всегдашняя его присказка была. Дед Гена рассказывал, что он-то сам нормальный мужик безо всяких мракобесий, тракторист на пенсии, а вот отец его и другие по той линии на самом деле колдунами были. Ну, то есть в деревне так считали. А на любом празднике, свадьба то или крестины, колдуну обязательно первым надо налить – иначе такое нашепчет, что мало не покажется.
– Околдую, – ухмыляясь, сверкал зубом дед Гена.
– А ну, пшел! – крикнул, грозя ему валенком, Андрей и проснулся.
По полу дачи ощутимо тянуло холодом, а в прихожей даже обнаружился присыпавший обувь снег. Андрей удивленно уставился на дверь – похоже, вчера он забыл ее запереть на ночь. Образовалась щель в несколько пальцев шириной, и через нее не только снега намело, но даже узкий язычок льда прополз, приморозился к полу. Андрею пришлось отколоть его, чтобы закрыть дверь.
Днем Андрей работал. Рисовал тот самый пруд за дачей: лето, зелень, ивы вокруг, на берегу рыболов с удочкой. Сидит на складном стуле, ногами напряженно так в землю уперся – видно, клюет у него, приготовился подсекать. В тишине и покое работалось хорошо, только ближе к вечеру, когда зашумел за окнами ветер, появился какой-то посторонний, раздражающий звук. Холодная буря, несущая зиму обратно, гудела ровно и почти умиротворяюще, а этот звук был дробным, громким и раздавался чуть ли не в самой даче. Андрей, неохотно вынырнув из своей летней картины, взглянул на окно – и вздрогнул.
Ледяная прозрачная рука с хорошо видимыми красными жилами настойчиво стучала в стекло. И Андрею уже чудилось, что он различает на коротких пальцах неровные лопатки ногтей, когда он наконец понял, что это просто обледенелая ветка краснотальника, согнувшаяся под тяжестью своего прозрачного панциря.
А сразу за кустом краснотальника высилась осина, качалась на ветру, ее ветви тоже поблескивали ледяной коростой. И когда Андрей снова взглянул на свой рисунок, очертания спины рыбака показались до того знакомыми, что он смял лист и бросил под стол.
После полуночи опять явился дед Гена, хотя Андрей думал, что выпил достаточно, чтобы не видеть снов совсем. Низенький, юркий Гена носился по даче, распахивал шкафы, выдвигал ящики и все грозился околдовать, если ему сей момент не нальют. Дверь он, разумеется, снова не открыл, да еще и окна пораспахивал – опять, мол, тут в духоте сидишь, рисовальщик. Наконец обнаружил под мойкой непочатую бутылку и с наслаждением к ней присосался.
Это дед Гена научил Андрея ловить голавля на пареный горох и пить, не закусывая. Хороший он был, в общем-то, мужик, пусть и со странностями. При разговоре, например, никогда прямо не смотрел, все глаза отводил и сам себе как будто подмигивал. То чуть не каждый день приходил, то две недели ни слуху ни духу. Кошек отчего-то боялся. Взрослый, старый уже мужик – а боялся кошек. А змей, наоборот, любил – даже являлся иногда с ужиком в кармане. И еще рисовать себя Андрею запретил, даже по памяти. Знал, что у того руки чесались – такой дед колоритный, морда хитрющая, сам смуглый, остатки бороды белые-белые, как снег, и нос набок.
Забившись под одеяло, Андрей молча наблюдал, как привидевшийся ему дед Гена заглатывает коньяк. Дорогой, между прочим, дагестанский. В даче становилось все холоднее, из застывшего на морозе носа потекло. Наконец Андрей не выдержал:
– Ну, все?
– А я только начал! – захохотал дед Гена и шарахнул бутылку об пол.
