Руперт ничего не ответил, ибо слова ее показались ему частью тех фантастический видений, что явились к нему, пока он сидел за столом, печальной музыкой, сопровождавшей эти картины. Однако он вспомнил, что однажды мать уже говорила ему об отречении, когда он, еще юношей, слёг после смерти Клары. Он также вспомнил, что с того дня и по день сегодняшний он строго придерживался этой суровой заповеди, посвятив себя исполнению долга и следуя дорогой веры. Тогда почему, в этот праздничный вечер, в ночь, когда он заново родился к истинной любви, мать вновь проповедует ему этот суровый закон отречения?
Тем более что собравшееся в гостиной общество в этот закон явно не верило. Все вокруг него были веселы, как будто в мире не было таких вещей, как горе, болезнь и смерть, или горькое разочарование, что подчас страшнее смерти? Послушайте! Играет музыка. Взгляните! Все танцуют. Дик вальсировал с Эдит и, несмотря на ее больное плечо, довольно тесно прижимал ее к себе. Надо сказать, что танцевали они прекрасно, как одно существо, а их тела двигались как единое целое. Почему его это должно задевать, если теперь она его, и только его? Почему его должна терзать ревность, если он, посвятив себя суровой армейской жизни, так и не научился танцевать?
Чу! В зал, заглушая собой музыку, торжественно вплыл колокольный звон соседней церкви. Старый год умирал, и нарождался год новый. Эдит прекратила вальсировать и направилась к Руперту – высокая, стройная фигура в белом на огромном пространстве полированного пола. Столь грациозны были ее медленные движения, что она напомнила Руперту парящую в воздухе чайку или скользящего по воде лебедя. Нежно улыбаясь, она подошла к нему, а когда часы на церковной колокольне начали отбивать полночь, шепнула ему на ухо:
– Вы подарили мне счастье, Руперт, и я, в свою очередь, желаю вам счастливого Нового года – вместе со мной. – И, сказав эти слова, она сделала легкий книксен.
Поскольку все вокруг поздравляли друг друга, никто не расслышал тихих ее слов, лишь мать Руперта заметила и книксен, и странное выражение лица Эдит. Разумеется, Руперт этого не видел, ибо повернулся к ней спиной. Мать же задалась вопросом, что все это значит, и ее сердце наполнилось тревогой. Неужели?… И если да, то почему это должно беспокоить ее? И все же это, несомненно, ее беспокоило, причем, в такой степени, что царящее вокруг нее веселье сделалось ей неприятно, и она стала ждать возможности встать и тихонько уйти отсюда.
Руперт же пребывал в полном восторге. От счастья он в буквальном смысле лишился дара речи и в ответ на ее приветствие лишь пробормотал «спасибо, спасибо». Иные слова не шли к нему, опуститься же перед ней на колени, что в его глазах было единственным подобающим ответом на ее любовь, было невозможно. Видя его замешательство, Эдит улыбнулась, и подумала про себя, что сообразительный, бойкий на язык Дик, чье общество она только что покинула, повел бы себя совершенно иначе, а затем продолжила:
– Ваша матушка приготовилась покинуть нас, думаю, вам лучше пойти с ней. Доброй ночи, мой дорогой, ибо я тоже устала и скоро тоже пойду к себе. Я уже считаю дни до нашей встречи в Лондоне. Еще раз доброй ночи, доброй ночи, – и, легонько коснувшись его руки, она оставила его и зашагала прочь.
Глава VIII. Смятые ландыши Эдит
– Руперт, – сказала его мать, – дай мне опереться на твою руку и проводи меня в мою комнату. Я хочу лечь спать.
– Разумеется, – ответил он, – но погоди одну минутку, дорогая, я должен завтра утром уехать восьмичасовым поездом. А поскольку я больше не вернусь сюда, то должен попрощаться с Табитой.
Миссис Уллершоу вздохнула чуть свободнее. Будь между ним и Эдит действительно что-то серьезное, вряд ли бы он уехал этим ранним поездом.
– Иди, – сказала она, – я подожду.
Леди Дэвен сидела одна в огромном дубовом кресле на небольшом возвышении в конце зала, не замечаемая никем из веселой толпы молодых людей. Она нарочно устроилась подальше от камина и радиаторов отопления, ибо не переносила жары. Шагая к ней, даже Руперт, хотя его мысли и были заняты другими вещами, невольно отметил, сколь внушительно она выглядела в своем простом черном платье, резко контрастировавшем с ее золотистыми волосами и массивным белым лицом. Поставив локоть на колени и подперев подбородок ладонью, она возвышалась над гостями, и ее голубые глаза смотрели куда-то в пространство над их головами. На самом деле эта несчастная женщина тоже встречала Новый год, правда, на свой манер, – не весельем и смехом, а раскаянием за грехи, совершенные ею в ушедшем году, и молитвой даровать ей стойкость, что бы ни ждало ее в году новом.
– Ах, Руперт! – воскликнула она, поднимаясь к нему с приятной улыбкой, как делала всегда. – Как благородно с вашей стороны оставить молодежь с их шутками и весельем и прийти поговорить с немецкой фрау, как они называют меня между собой, что, собственно, так и есть.
– Боюсь, – произнес он, – я пришел пожелать вам доброй ночи, вернее, попрощаться, ибо завтра рано утром должен вернуться в Лондон.
Она вопросительно посмотрела на него.
– Как я понимаю, вас прогнала прочь история моих бед? Я так и знала. Вы мудро поступаете, покидая этот дом, в котором поселилось несчастье, как мертвое, так и живое, ибо ничего хорошего не может произойти в его стенах, и ничего хорошего не может выйти из него…
– Вообще-то, – прервал ее Руперт, – мой отъезд вызван иной причиной. – И он рассказал ей о данном им другу обещании.
– Вы не умеете лгать так хорошо, как все остальные здесь, Руперт. Причина явно в ином. Я вижу это по вашему лицу. Похоже, что она связана с этим ужасным Диком и его… – как это сказать по-английски? – пассией Эдит. Неужели она и вам вскружила голову? Если так, то остерегайтесь ее. Говорю вам, она опасная женщина. Она, как и его светлость, приносит в этот мир одни неприятности.
Услышав такие слова, Руперт страшно рассердился, однако стоило ему посмотреть на это спокойное, отрешенное лицо, которое еще несколько часов назад пылало такой страстью, как его гнев тотчас остыл, сменившись страхом, сковавшим его с головы до пят. Ему казалось, будто эта задумчивая, одинокая женщина обладала даром предвидения, возможно, рожденным из ее собственных бесконечных страданий, и потому могла заглянуть глубоко в суть вещей. Он, кто понимал ее, кто сочувствовал ей, даже если не разделял ее суровых религиозных взглядов, кто знал, что молитва и страдание – это родители истинного знания, был уверен, что она этим знанием обладала. По крайней мере, так ему казалось несколько мгновений, но затем эта неприятная убежденность прошла, ибо может ли тьма долго выстоять в свете розового оптимизма недавно родившейся взаимной любви?
– Вы в дурном настроении, – сказал он, – хотя я уверен, что вам самой это не нравится, ибо это делает вас несправедливой и вынуждает выносить резкие суждения.
– Что верно, то верно, – ответила Табита со вздохом, – и спасибо вам, что назвали мне мои недостатки. Да, Руперт, я в дурном настроении и выношу резкие суждения, ибо сама вынуждена их терпеть. – И она склонила свою величественную, увенчанную короной золотых волос голову, как то было несколько минут назад, затем протянула руку и просто сказала: – Прощайте, Руперт. Не думаю, что вы вернетесь, чтобы проведать меня снова, ибо зачем это вам? И все же, если вы это сделаете, вам всегда будут рады, ибо в ваш адрес я не выношу резких суждений и никогда не буду этого делать, чтобы мне о вас ни сказали.
