– Если это так, – ответил Руперт, – то почему он также уничтожил так много твоих воинов? Я уже насчитал двадцать мертвых и тридцать раненых. Аллах справедлив, и берет жизнь за жизнь.
– Не богохульствуй, пес. Об Аллахе я поговорю с тобой позже. А пока скажи мне, где эти женщины?
– Эти храбрые воины, которых ты убил, хотя сам же обещал сохранить им жизнь, уже сказали тебе: они в пустыне. Иди и поищи их там. Давай, ибо я устал от этой болтовни. Убей заодно и меня, а сам уходи, дабы встретить то, что Господь уготовил тебе, изменнику и лжецу, в этом мире и в мире грядущем.
– Значит, ты тоже желаешь умереть? – спросил Ибрагим, поднимая копье.
– Да. Почему бы нет? Мои солдаты убиты. Я хочу разделить их судьбу. Кроме того, я должен доложить на небесах о тебе, чтобы там приготовили для тебя место.
Араб опустил копье. Похоже, слова Руперта напугали его.
– Не так быстро, – сказал он. – Свяжите его и посадите на верблюда. Пусть он увидит, как мы поймаем этих женщин, и тогда поступим с ним, как велит нам закон.
И они связали Руперта веревками и посадили на его же собственного верблюда. Вскоре он выехал в путь вместе с арабами, коих было человек сорок. Остальные были или мертвы, или ранены, или же остались, чтобы доставить последних и богатую добычу, включая тысячу фунтов золотом, назад, к Пресным Колодцам. В устье ущелья, в нескольких милях от места схватки, они осмотрели мягкую землю и нашли следы верблюдов, на которых ехали Бахита, Меа и их слуга. Увидев, что следы ведут в пустыню, устремились за ними в погоню. Они ехали весь день, пока не достигли отмеченного на карте колодца, и здесь, измученные яростной схваткой и долгой дорогой, отказались двигаться дальше, хотя шейх Ибрагим и заставлял их. Они устроили рядом с колодцем привал, где поели фиников и лепешек, и даже поделились едой с Рупертом.
Пока воины Ибрагима ели, из кустов рядом с источником, в которых они прятались, к ним выползли бродяги, старик и две женщины, одна из них слепая, и попросили у них пищи. Их просьбу исполнили, и когда все трое насытились, Ибрагим спросил, не видели ли они двух женщин и мужчину верхом на верблюдах, которые проезжали мимо них.
На что те ответили, что да, видели, около тридцати часов назад. Но к этому времени они уже наверняка ушли далеко, так как, сделав лишь короткий привал, чтобы напоить верблюдов и самим поесть, они тотчас же отправились в путь.
Ибрагим понял, что добыча ускользнула от него. Более того, арабы отказались преследовать их по пустыне, где, как они опасались, их может поджидать засада соплеменников Меа, и тогда они умрут, как и их братья, в горном ущелье. Ярость Ибрагима не знала границ, ибо он отлично понимал: даже та богатая добыча, которую ему удалось захватить, не восполнит ему гибели лучших его воинов. Более того, то, что они погибли в личной ссоре, не встретит одобрения у его племени, особенно, у женщин. Он также не сомневался, что, как предрекал ему Руперт, правительство отомстит ему за эту резню, направив против него экспедицию, чего можно избежать лишь одним способом, а именно – уйти с остатками отряда к Халифе.
И, наконец, все его усилия оказались напрасными, ибо эта женщина, которую он желал со всей необузданной страстью, столь характерной для обитателей Судана, беспрепятственно вернулась к себе в Таму, которая была слишком хорошо защищена, чтобы на нее напасть.
Эти и другие напасти, как размышлял Ибрагим, свалились на его голову по вине его заклятого врага, английского бея, взявшего Меа под свою защиту и стойко защищавшего со своим крошечным отрядом горный проход, тем самым помешав ему, Ибрагиму, броситься за ней в погоню и поймать. Черное и жестокое сердце Ибрагима кипело ненавистью к этому неверному псу. Правда, затем, он с внезапной радостью вспомнил, что, по крайней мере, может отомстить англичанину за все свои несчастья.
И он отдал приказ привести к нему пленника. И Руперта привели туда, где в тени старого, развесистого тернового дерева рядом с костром сидел Ибрагим.
– Зачем я понадобился тебе, шейх? – спокойно спросил Руперт. – Или пробил мой урочный час? Если так, то не тяни, ибо я устал и хочу спать.
– Еще нет, пес, – ответил Ибрагим. – А возможно, что не настанет вовсе, ибо я хорошо помню пословицу «Милостив тот, кто прощает». Ты же, хотя и неверный, но храбрец.
– Я не прошу твоего прощения. Это ты должен просить его у меня, ибо это ты нарушил клятву верности, которую давал хедиву, и без всякой причины убил моих людей, – гордо ответил Руперт.
– Я его тебе и не предлагаю, – сказал Ибрагим, – Предлагает Аллах, я же всего лишь его слуга. Однажды – надеюсь, ты помнишь – я пообещал тебе, что настанет день, когда тебе придется выбирать между смертью и исламом. И вот он настал. Выбирай. Прими веру на глазах у всех, что тебе будет сделать совсем несложно, ибо на тебе наши одежды и ты путешествуешь под священным именем Пророка. Напиши в письме своим начальникам в Каире, что ты отказываешься от них и теперь стал одним из нас, и что ко мне у тебя нет никаких претензий, и можешь идти на все четыре стороны. Или откажись и умри неверным. Я все сказал.
Руперт рассмеялся ему в лицо.
– Довольно, я устал слушать твои пустые речи, – ответил он. – Или я, по-твоему, ребенок или женщина, чтобы мне бояться смерти, которой я, начиная со вчерашнего дня, смотрел в лицо не раз? Предатель Ибрагим, ты можешь связать мое тело, но не мой дух. Я сделал свой выбор.
Сказав эти слова, он замер в ожидании смерти. Но та не пришла. Ибрагим повернулся к своим воинам и, посовещавшись с ними, с жестокой улыбкой сказал:
– Даже не пытайся рассердить меня. Я проявлю милосердие и дам твоему упрямому духу время для покаяния, дабы не лишать его райских услад. Бросьте его на землю.
Воины подчинились. Лежа на спине и глядя сквозь ветви дерева на нежное небо над собой, Руперт увидел, как один араб, который, как он слышал, говорил о себе, что по своему первому ремеслу он мясник, вытащил свой меч, а другой – нагрел в пламени костра широкое лезвие своего копья. Впервые в жизни ему стало страшно. Нет, он испугался не смерти, ему было страшно превратиться в калеку!
* * *
Четырнадцать часов спустя Руперт был все еще жив. Да, хотя ему отсекли правую ступню, а утром, когда он снова отказался принять Коран, выкололи левый глаз и обожгли щеку раскаленным железом, будучи человеком сильным, он все еще был жив. Он сидел в седле верблюда под терновым деревом, вокруг его шеи была накинута петля, а конец веревки был перекинут через одну из ветвей. Арабы приготовились повесить его, но сначала, опять-таки из соображений милосердия, дали ему немного времени подумать и принять их веру.
Муки, которым подвергались его душа и тело, были велики, но Руперт продолжал гордо сидеть, – теперь уже калека, – но при этом ни единой жалобы не слетело с его губ, ни единой мольбы о пощаде. Лишь в сердце своем он задавался робким вопросом, за что судьба ниспослала ему такие мучения. Затем он вспомнил, что здесь, в залитом кровью Судане, обиталище фанатизма и дьявольщины, много людей, даже куда более достойных, чем он – не только мужчин, но и женщин, приняли куда более страшные муки, и в знак покорности судьбе склонил свою истерзанную голову. Ни разу за все долгие часы пыток он не попытался купить себе избавление, хотя для этого было достаточно одного его слова. Нет, он не гордился собой за эту стойкость, ибо вера и гордость слишком глубоко укоренились в его душе, чтобы ему хотя бы раз пришла такая мысль.
