– Что ты делаешь? – спросил Руперт, несмотря на всю красоту ее украшений, ибо ему было не по себе видеть на ней эти знаки смерти.
– Я просто примеряю их, Руперт-бей, – ответила Меа. – Сейчас мы больше не умеем делать такие вещи. Поэтому я прошу эту царицу, мою пра-пра-пра-пра-пра-бабку отдать их мне, чтобы меня в них похоронили. Пойдем, я покажу тебе мою могилу.
И она повела его мимо замурованных камер, в которых, по ее словам, без всяких гробов покоились ее непосредственные предки, к нише, в которой стоял великолепный алебастровый саркофаг. Он был весь покрыт обычными письменами из Книги Мертвых, но также имел и свои особенности. Так, например, в нем были предусмотрены места для двух тел, разделенные невысокой алебастровой перегородкой. Он был пуст, а его массивная крышка стояла рядом и, похоже, давно. Кроме того, на нем оставались пустые места для имени или имен, из чего напрашивался вывод, что те, для кого этот саркофаг был изготовлен, были захоронены где-то еще.
– Где они? – спросил Руперт, и, опираясь на руку Меа и костыль, спустился с каменной ступени.
– Не знаю, – ответила она, – наверно, умерли где-то еще или погибли от рук врага. А может, поссорились и не захотели, чтобы их похоронили вместе. Так что когда настанет мой час, я займу их дом. Он как будто для меня сделан.
– В таком случае, твой супруг тоже должен лечь в него? – не подумав, выпалил Руперт.
Держа в руке лампу, Меа повернулась и пристально посмотрела на него.
– Пойми, Руперт-бей, – ответила она, – у меня нет мужа, и не будет. Весь день я работаю одна, а когда приходит ночь, сплю одна. Затем мой народ замурует это место – все, все, ибо я последняя, и никто больше никогда сюда не придет. Да-да, замурует камнями, взятыми от храма, и сделает крепким, как гора, ибо я хочу спать долго, никем не потревоженная.
Таков был оазис Тама, таковы были его древности. О его людях почти нечего сказать, разве только, что они были серьезны, довольно светлокожи и красивы внешне, особенно женщины. Иными словами, они и впрямь производили впечатление потомков древней, цивилизованной расы. Мужчинам, которые, как мы уже видели, оказались весьма храбрыми воинами, была свойственна замкнутость и подозрительность. Дома же они были ленивы и работали ровно столько, сколько нужно было, чтобы прокормить себя и семью, потому что к торговле их душа совсем не лежала.
Их обычаи в том, что касалось брака и прочих дел, были схожи с обычаями Нубии и Судана. Они также постоянно поминали имя Аллаха, не будучи при этом магометанами, и если чему-то и поклонялись, то Богу в образе Солнца. Это все, что осталось от древней веры их далеких предков, помимо некоторых праздников и дней поминовения, чьи истоки они уже не помнили. Несколько очень старых женщин накануне свадьбы, похорон или иных важных событий время от времени спускались в склеп, дабы совершить там возлияние к ногам статуи Осириса, увенчанного короной и перьями Амона-Ра, как в час опасности Бахита заставила сделать это Меа в храме Абу-Симбела.
Существование этого обычая было довольно любопытно, однако Руперт так и не сумел выяснить, является ли ритуал наследием прошлого, или же жители оазиса переняли его у статуй храма, или же из настенных росписей, на которых усопшие правители, их жены и челядь совершали возлияния перед этой же самой статуей. По крайней мере, от древней религии больше ничего не осталось, и никто в Таме не умел читать иероглифы. Именно стремление обрести это и другое знание, познакомиться с другими людьми и чудесным внешним миром, о котором в ее уединенный оазис доползали слухи, и подтолкнуло Меа к тому, чтобы под чужой личиной провести два года в школе в Луксоре. Хотя к ее великому разочарованию выяснилось, что читать иероглифы здесь не учат, она, тем не менее, приобрела разнообразные знания о людях и вещах, включая поверхностное знакомство с английским языком, на котором любила разговаривать.
Теперь же она настояла на том, чтобы Руперт продолжил ее образование. А поскольку в их распоряжении была всего одна книга, их уроки приняли форму лекций по истории, литературе, искусстве и прочим вещам под солнцем, какие только были ему известны. Было довольно забавно видеть их в одной из просторных комнат ее дома: сидящая за столом Меа и неуклюже расхаживающий на своем костыле туда-сюда Руперт, рассуждающий о таких вещах, мирских и Божественных, как египтология, в которой он неплохо разбирался, современная политическая история, в частности, история Африки, и религия. Последняя играла, пожалуй, самую главную роль в этих уроках, в числе тех немногих личных его вещей, которые уцелели в седельных сумках его верблюда, была и его Библия, тот самый том в кожаном переплете, который вызывал у Эдит такой восторг и интерес. Поэтому именно из этой Библии он и просил Меа почитать ему, в результате она вынесла для себя из книги гораздо больше, нежели просто новые для нее слова, что, собственно, и было его целью. Вскоре она также начала ценить дух этой книги, а в его свете лучше понимать то, что раньше ставило ее в тупик в поведении Руперта по отношению к ней и другим людям. Однако это знание не научило ее любить его меньше, скорее наоборот – еще больше его уважать.
Так тянулись недели, и хотя условия жизни Руперта были довольно странными, нельзя сказать, что он был несчастлив. Пока что он не мог покинуть оазис по причинам, о которых говорилось выше; иногда же он, к своему великому стыду, просыпаясь, ловил себя на том, что пребывание здесь его не тяготит, как это было в самом начале, и теперь он не рвется поскорее отсюда уехать. Разумеется, истина заключалась в том, что мы все в известной мере – чада нашего непосредственного окружения, и потому размеренная, спокойная атмосфера его нового дома проникла в него, даруя если не удовлетворенность, то хотя бы умиротворение. Он столько настрадался, как душой, так и телом, и вот теперь страдания оставили его. Столь бережно Меа обращалась с ним, столь умело прятала свое сердце под покровами учтивости и дружбы, что он почти перестал тревожиться по поводу ее чувств.
Он пытался забыть ту страстную сцену; когда же он все-таки думал о ней, скромность заставляла его поверить в то, что на самом деле она мало что значила. Он знал, что восточные женщины импульсивны и переменчивы в своем настроении. Возможно, хотя на тот момент Меа этого и не знала, ею двигала не преданность к несчастному калеке, коим он теперь был, а как она призналась в самом начале, жалость к его печальному состоянию, причиной которого, пусть и косвенной, она была. По крайней мере, он надеялся, что все так и было, мы же, как известно, со временем проникаемся верой в то, на что надеемся. Так что переживания оставили его, или, по крайней мере, не слишком о себе напоминали.
Что до всего остального, то пальмы, горные вершины, журчащие ручьи и зеленые поля, руины древнего храма и его высокие пилоны затмили собой парки и улицы Лондона и, главное, ненавистный дом на Гровнер-сквер, где, облокотившись на мраморную каминную полку, лорд Дэвен стоял, глядя на него с язвительной усмешкой. Если бы не Эдит и его мать, тем более, что теперь на военной карьере был поставлен крест, Руперт был не против сказать «прощай» внешнему миру и до конца своих дней остаться в Таме. Но эти две женщины – жена, которая, по всей видимости, считает себя вдовой, и мать, уверенная в том, что потеряла сына! Он всей душой мечтал увидеть их снова. И ради них он ждал того дня, когда ему подвернется возможность бежать из Тамы.
