Наступил его черед сказать свои слова.
– Не бойся, Меа, не бойся. Сломленное тело и сломленный дух вернулись домой вместе, вернулись к тебе, словно ласточка весной, и не станут искать себе другого гнезда.
– Во имя Бога да будет так, – сказала она.
– Во имя Бога так и есть, – ответил он.
Таков был их брак, заключенный среди песков пустыни и под ее звездами, которые были менее вечными, нежели данный ими обет. Как потом показала жизнь, это был самый странный и одновременно самый счастливый и благословенный брак, когда-либо заключенный между мужчиной и женщиной – по крайней мере, им самим так казалось.
Ведь разве не бываем мы слепы и не обманываем себя? Движимые импульсами, порожденными не нами самими, но которые необходимы для нашего рождения, мы следуем за плотью и нередко озлобляемся, а ведь будь наши глаза открыты, мы бы следовали путем духа, познавая куда большую радость, какую дарит только этот путь. Хотя, кто знает, вдруг путь этот не предусмотрен для нас? Что если когда-то, в целях, которые нам неведомы, плоть была сделана нашей властительницей, которая правит нами, подобно тому, как дух будет править в царстве грядущем? Кто скажет?
Точно известно лишь одно: эти двое, хотя и не без трудностей, постоянно оглядываясь назад и ведя борьбу с собой, убежали к границам того царства. Там, до времени, они обитали в такой удовлетворенности, какая дана немногим, глядя вперед, все время глядя вперед, к тому дню, когда, как им казалось, они рука об руку встанут на путь славный и вечный, и из горького семени самоотречения, посеянного в муках и орошенного тайными слезами, они пожнут золотой урожай и увенчают себя белыми, бессмертными цветами, какие жирная почва страсти не способна породить, плоть же не может даже надеяться, что ее быстро вянущие, с удушливым запахом маки способны тягаться с их красотой и тонким ароматом.
Ибо в самый жестокий час его жизни, в час потери близкого человека, в час насмешек и упреков, когда Руперт с тоской смотрел на серые воды реки и те явили ему лицо Меа, хотя сам он тогда этого не знал, в этот час родилась самая чистая радость, какая только была дарована ему в этой жизни. Эдит никогда не была так добра к нему, как в тот момент своей неверности, ибо рядом с ней все лучшее, что было в нем, наверняка увяло бы, а все, что было слабым и мирским, еще громче заявило бы о себе. Оттолкнув его от себя, она отдала его Меа. Она отняла у него мир, в котором он был воспитан, с его фальшивым блеском или более фальшивой цивилизацией, его ядовитым стремлением к победе, купленной ценой крови сердец тех, кто слабее, с его безумной жаждой почестей, богатства и положения, достигнутых любой ценой и удерживаемых любыми средствами, пока, подобно сломанным игрушкам, время не сметет их обладателей в мусорную кучу. Вместо всего этого она подарила ему пустыню и россыпь звезд над головой, подарила ему то, в чем мы все так отчаянно нуждаемся: время задуматься о вечных истинах нашего бытия, время раскаяться в содеянных грехах – до того, как нас призовут отчитаться за них. Да, отняв у Руперта лихорадку земли, Эдит дала отведать ему вкус внутренней гармонии и умиротворения.
* * *
Руперта привели в лагерь у входа на Черный Перевал, где он был встречен с ликованием и почетом: воины потрясали копьями и радостно что-то выкрикивали. Ему невольно подумалось, что это совершенно иной прием, нежели тот, что ждал его в родном городе на берегах Темзы, таком огромном и многолюдном, что даже короли могут проехать сквозь него никем не замеченные, в городе, где даже самые достойные люди мало что значат.
В ту ночь он ужинал вместе с Меа и Бахитой, и когда старуха ушла проследить, как ставят его шатер, он рассказал Меа про свою жизнь от начала и до конца, рассказал, ничего не утаив, даже прегрешения своей юности, ибо считал, что между ними не должно быть никаких тайн и недопонимания. Она слушала молча, пока он не дошел до рассказа о том, что случилось с ним в то жуткое воскресенье в Лондоне, о том, как Эдит отвергла его, умоляя «и дальше оставаться мертвым». Услышав это, Меа не выдержала.
– Я должна поблагодарить ее, – сказала она, – хотя здесь мы бы такую женщину убили. Скажи, Руперт-бей, был ли с ней тот другой мужчина, твой кузен, о котором ты мне говорил?
– Откуда мне знать? – ответил Руперт. – Впрочем, на столе лежала перчатка, вроде тех, что он обычно носил, а до меня в комнате явно кто-то курил.
– Я так и думала, – сказала Меа, – иначе она разговаривала бы с тобой по-другому. Хотя, конечно, ты больше не был ни богат, ни знаменит, что для таких женщин, как она, быстро все меняет.
– Моя жена никогда бы не запятнала себя, – гордо произнес Руперт.
– У твоей жены уже не было мужа; для всех ты был мертв, – возразила Меа.
– Я и сейчас для них мертв.
– Для них – да, для меня нет. Для меня ты жив.
В этот момент Бахита, которая вот уже два часа ждала снаружи на холоде, вошла и саркастически заметила, что палатка Руперта давно готова. Он тотчас понял намек и ушел. Бахита проводила его взглядом, затем повернулась к Меа и спросила:
– Итак, племянница, о чем вы договорились?
Меа рассказала ей, и суровая Бахита расхохоталась.
– Странные дети, однако, вы двое, – сказала она. – Но кто посмеет сказать, что в вашей детскости нет мудрости, ибо вы узнали, что помимо мимолетных чувств есть и другие вещи? По крайней мере, вы, похоже, счастливы… пока.
– Да, пока я счастлива, и буду счастлива в будущем и всегда, – ответила Меа.
– Ну что ж, хорошо, хотя, если ты не переменишь своего решения и не выйдешь замуж за другого мужчину, древняя линия на тебе оборвется.
– Я не выйду замуж за другого мужчину, Бахита.
– Нет, так нет. Почему бы древней линии не оборваться? У всего есть конец, даже у богов Египта. В противном случае, новые вещи просто не могли бы начаться. Это не так уж и важно, главное, чтобы вы были счастливы. Но хотя ты и нашла свою новую веру, больше не смей смеяться над моей древней магией. Разве зачерпнувшая воды лодка не вернулась к тебе той ночью?
– Вернулась, Бахита. И когда она отплывет вновь, моя отплывет вместе с ней. Я не смеюсь ни над чем. Старая вера или новая, все они тени одной истины – для тех, кто в них верит, Бахита.
* * *
О, счастливая, счастливая жизнь началась для этих двоих этой ночью. Вскоре Руперт поселился в небольшом домике недалеко от дома Меа и взял на себя заботу об обширных заброшенных землях. Он трудился от зари до зари, и они расцвели, словно роза, и в оазис Тамы потекло богатство. Затем, по вечерам, когда дневные его труды были окончены, они с Меа делили вечернюю трапезу, разговаривали, читали, что-то вместе изучали, и с каждым днем вместе набирались мудрости. Однако в урочный час они пожимали друг другу руку и расставались, чтобы на следующее утро продолжить эту мирную, благословенную жизнь.
Он был ее миром, ее жизнью, алтарем ее веры, от которого в бесконечном пожертвовании к небу поднимались сладчайшие благовония. Она же была его любовью, его светом, его звездой – все такой же недостижимой, как и положено быть звездам.
