Тем не менее вскоре он обнаружил, что в некоторые праздничные дни, что обычно бывали раз в месяц, от него ждут, чтобы он выступил с речью. Воспользовавшись этой возможностью, не называя, правда, ее своим именем, Руперт проповедовал им свою веру, или, по крайней мере, заложенную в ней мораль. После того как он проповедовал им в течение пяти лет, в результате его речей, хотя, разумеется, сами они об этом не догадывались, жители Тамы, будучи коптского происхождения и уже по этой причине склонявшиеся в том направлении, по образу своих мыслей и характеру были практически христианами. Это был великий труд для одного человека, причем за довольно короткое время. И когда Руперт обозревал результаты труда своих рук и сердца, его душа переполнялась тайной гордостью. Казалось, будто свалившиеся на него несчастья вместе взятые работали во благо других людей и его самого. Он чувствовал, что живет не напрасно, и что когда он умрет, посеянное им семя во сто крат принесет свои плоды. Счастлив тот, кто может сказать о себе такое, и число таких людей крайне невелико.
Было новолуние, и согласно заведенному правилу Руперт произносил свою речь. В Таме случилась беда, и не одна. Один человек, на которого после большого богатства свалились неудачи, публично проклял всех богов и наложил на себя руки, а другой, которого жестоко обидели, взял исполнение закона в свои руки и убил своего соседа. На этих двух печальных примерах Руперт и построил свою речь.
Так получилось, что Руперт и Меа, восседавшие в тот день на высоком помосте в зале древнего храма, где они обычно сидели бок о бок, отправляя правосудие или по случаю других публичных дел, не знали о приближении к их оазису группы белых путешественников. Им донесли, что через пустыню едут несколько европейцев, а именно, две женщины, мужчина и их слуги, но поскольку они не поняли, что те держат путь в Таму, Меа ограничилась тем, что приказала при необходимости помочь путникам провиантом или, если нужно, оказать, помощь иного рода, и выбросила это дело из головы.
Ее слуги и стражи Черного Перевала выполнили ее распоряжение; когда же через переводчика путники объяснили, что хотели бы посетить оазис, ибо у них есть дело к местному шейху, стража, решив, что путников в Таме ждут, не только не стала возражать, но и сопроводила их до оазиса. Единственный вопрос, какой задали стражники, был, кого те имеют в виду под шейхом, Захеда или хозяйку Тамы, ибо сам Захед не принимает чужестранцев. Когда путешественники спросили, кто такой Захед, им объяснили значение этого имени: мол, это святой человек, великий hakim, или лекарь, что по рождению он англичанин, которого небеса ниспослали в качестве благословения их племени, и что он «властитель духа» их повелительницы Меа.
Сидя на высоком, длинноногом верблюде, которого она страшно боялась, и который был ей противен, Эдит посмотрела на леди Дэвен. Как обычно, спокойная и невозмутимая – лишь светлая кожа потемнела до цвета красного дерева – она восседала на ослике, держа спину столь же неподвижно и прямо, как будто это был не ослик, а стул в ее гостиной. Даже когда ослик падал без сил, а это случалось с ним довольно часто, она продолжала сидеть, ожидая, что кто-то подойдет и поможет несчастному животному встать на ноги. Табита была превосходной путешественницей. Ничто не раздражало ее и не действовало ей на нервы. И все же она предпочитала верблюду ослика. Это ближе к земле, как объясняла она. Эдит же выбрала верблюда лишь потому, что считала, – и, пожалуй, была права, – что, сидя на нем, она имеет менее глупый вид.
– Табита, – спросила она, – что ты скажешь мне по этому поводу? Похоже, Руперт превратился в пророка и женат на этой женщине.
– Я бы не удивилась, – ответила леди Дэвен, глядя на ее изящную фигуру, восседающую на верблюде. – Думаю, из него получился хороший пророк. Что же касается его женитьбы, говорят, этой женщине он супруг лишь по духу. Кроме того, местные жители называют его Отрекшимся, из чего я делаю вывод, что он вряд ли женат.
Эдит, сделавшая вывод, что вышеназванная особа все еще молода и хороша собой, мрачно покачала головой, ибо уже прониклась ревностью к Меа, хотя, в общем, не имела на это права.
– Мне кажется, это означает, что она заставила его отречься от кого-то другого, – предположила она. – Разумеется, этим дикарям в диковинку, что у мужчины может быть только одна жена.
– Ах, скоро мы это узнаем. По крайней мере, тебе нет повода ворчать. Это вопрос его собственной совести. Как ты можешь его судить после того, как ты сама выставила его за дверь? Ах, Эдит, у тебя не сердце, а камень. Но если тебе хочется узнать больше, вели бедняге Дику выяснить это, а то он отстал, чтобы пропустить очередной стакан виски с содовой.
Эдит раскрыла зонтик, хотя в данный момент солнечные лучи не достигали ее, и отгородилась им от Табиты, давая понять, что их разговор окончен. Откровенность леди Дэвен раздражала ее, тем более что она была вынуждена эту откровенность терпеть вот уже полтора месяца. Не хотелось ей пользоваться и помощью Дика, ибо она точно знала, что тот скажет.
Здесь, пожалуй, следует объяснить, что Дик не получал приглашения сопровождать их в этом путешествии, однако, сев на пароход в Марселе, наши дамы с удивлением обнаружили, что он – их попутчик. Когда же они спросили у него, что он там делает, Дик без тени смущения заявил, что слишком заинтересован в результатах их расследования, и потому никак не может отпустить их в Египет одних. Поскольку воспрепятствовать ему они не могли, то он сопровождал их с немногочисленной собственной свитой.
Остаток путешествия, когда ее не душил жаркий ветер пустыни, преследовавший их даже на перевале, или же когда ей удавалось отвлечься от тряской походки верблюда и тому подобных неудобств, Эдит ехала, погрузившись в собственные мысли. Руперт был здесь, в этом не оставалось никаких сомнений, учитывая же, каким было их расставание, что она скажет ему при встрече? Более того, – и это, пожалуй, было куда важнее, – что он скажет ей? Она по-прежнему была довольно хорошенькой женщиной и его женой. Это были ее единственные козыри. Но как отреагирует Руперт, когда она попробует их разыграть? Ответа у нее не было. Его последние слова, обращенные к ней, дышали ненавистью. Он заявил, что его душа и тело восстают от отвращения к ней. И даже если она поклянется, что любит его, он не прикоснется к ней даже кончиком пальца и никогда по собственной воле не заговорит с ней, ни в этом мире, ни в следующем. Это звучало довольно жестоко и неумолимо. Так может ли она надеяться, что Руперт, терпеливый, упрямый Руперт, который, похоже, пользуется здесь всеобщей любовью, вдруг изменит своему слову, данному более семи лет назад? Боже, и зачем только она отправилась в это безумное путешествие?
Впрочем, что ей еще оставалось? Подлец Дик, которого она теперь до дрожи ненавидела и боялась, и который, увы, знал ее секреты, распространял о ней грязные слухи, и она была вынуждена спасать свою репутацию. Да, она богата и красива, однако приличные люди вряд ли захотят с ней знаться, если вдруг станет известно, что она отвергла и прогнала собственного мужа, к тому же восставшего из мертвых, лишь потому, что он попал в неприятности, был искалечен физически и на какое-то время утратил перспективы обрести титул. Это было бы слишком даже для полного фальши и лжи лицемерного лондонского общества. Но как же ей хотелось перенестись на другой конец мира, даже если ради этого она вынуждена терпеть обжигающий ветер пустыни и этого мерзкого всхрапывающего верблюда!
