Был октябрь, время года, называемое индейским летом, та чудесная пора, когда солнце в последний раз бросает на землю прощальные лучи и деревья, словно вспыхивая от них, загораются красной и желтой листвой.
Но в это время года дремучий лес становится жертвой губительных ураганов. Они проносятся над ним, вырывая деревья с корнями, и на своем пути ломают и сметают все. После них не найти ни ствола, ни пня, ни молодой поросли. Даже могучие лесные исполины не могут устоять против их напора. Безжалостно вырванные из родной почвы, они лежат бесконечными рядами, и земля еще льнет к их обнажившимся корням, а зеленеющие вершины медленно увядают и гибнут. Печальное зрелище представляет собой поверженный лес! Он напоминает громадное поле сражения, на котором сомкнутые ряды солдат все разом полегли от смертоносного залпа картечи, и ни один из них не остался в живых, чтобы позаботиться о телах убитых, похоронить или убрать их. Подобно полю сражения, он становится приютом для волков и других диких зверей. Тут они находят надежное убежище от преследования охотника и его собак. Здесь черная медведица учит своих косолапых детенышей взбираться на древесные стволы. Здесь прячутся рысь и пума и бродит по протоптанной им тропинке енот. Хитрый опоссум осторожно крадется по рухнувшему дереву или спит под перепутанными сухими корнями, а тощий бурый волк надрывно воет или хрипло лает на полночную луну.
Но проходит несколько лет, и эта мрачная картина становится отраднее. Нежный подлесок скрывает скелеты мертвых деревьев, разрастаются кусты и появляются травы, часто совсем иные, чем те, что были здесь прежде. И на месте недавнего запустения все пышно зеленеет и цветет, услаждая и радуя взор. Молодые деревья и кусты, покрывающие теперь землю, выделяются на более темном фоне окружающего леса. Так долго царившее здесь зловещее безмолвие нарушается. Хотя и слышатся еще иногда дикие, пронзительные крики пумы или отдаленный вой волков, но они заглушаются непрерывным пением иволги и алого кардинала, трелью зяблика и звонкоголосых дроздов, слетающихся сюда, словно сговорившись, чтобы давать концерты в этом восхитительном лесном уголке.
* * *
Именно такой уголок предстал передо мной, когда я, покинув хижину охотника, поехал по тропинке, вившейся в тени мрачных раскидистых деревьев, до того места, где она внезапно оборвалась. Для меня это не было неожиданностью. Молодой охотник предупреждал меня, что тропинка, ведущая к хижине Холта, жившего в двух милях вниз по реке, идет через бурелом, и я ожидал увидеть ряды поваленных бурей засохших деревьев. Каково же было мое удивление, когда при выезде из лесного мрака передо мной раскинулась великолепная, ласкающая взор панорама!
Как я уже говорил, было то время года, когда американский лес одевается в свой самый роскошный наряд и краски его настолько разнообразны и ослепительны, что даже листья кажутся цветами. Сквозь бледно-золотистую листву молодых буков просвечивает солнце, увядающий клен становится багряным, сумах – темно-алым, а сассафрас – ярко-красным. Лиловые гроздья дикого винограда, золотые ягоды персимоны – виргинского лотоса – и плоды маклюры отягощают ветви. Неудивительно, что я был так потрясен восхитительным и неожиданным зрелищем, неудивительно, что я остановился и долго не мог оторвать глаз от окружавшей меня красоты. Сердце билось от восторга, я слушал жужжание пчел и радостный хор птиц, поднимавшийся к небесам, и душу охватывала радость при мысли, что в этом прекрасном краю я обрету свой дом.
Глава XVIII. Красавица лесной глуши
В течение некоторого времени я предавался мечтательному созерцанию окружавшей меня природы, затем тронул поводья и поехал дальше. Молодой охотник предупредил меня, что путь будет извилистый и трудный. По его словам, ураганом была захвачена полоса в триста ярдов шириной, но, чтобы пересечь ее, мне придется проехать расстояние вдвое большее. Направление ветра было перпендикулярно тропе, и поэтому рухнувшие деревья упали поперек нее. Наваленные друг на друга, они загромождали дорогу, словно барьеры для скачек с препятствиями. Через некоторые из них лошадь могла перешагнуть, через другие – перепрыгнуть, но местами встречались такие груды стволов, что высота их достигала моему коню по грудь.
Прыжок с разгона через барьер с пятью брусьями был бы пустяком по сравнению с преодолением такого чудовищного препятствия. Должен сказать, что прыгать верхом через толстые бревна вообще довольно опасно, особенно когда нет места для разгона. Если лошадь заденет бревно подковой, она упадет и сломает шею либо себе, либо всаднику.
Так как торопиться мне было некуда, я начал медленным шагом пробираться сквозь этот запутанный лабиринт рухнувших деревьев.
Мне оставалось не более пятидесяти ярдов до леса, но даже на таком небольшом расстоянии глаз безуспешно пытался проникнуть в его мрачную глубину. Я собирался поздравить себя с тем, что все препятствия остались позади, как вдруг заметил, что между мною и лесом лежит еще один огромный ствол. Приблизившись к нему, я увидел, что дорога разветвляется на две боковые тропинки. Одна огибала вершину дерева, а другая – огромные корни. Земля еще не осыпалась с них, и они вздымались на добрых десять футов. Примерная же толщина ствола была не более пяти. Мне предстояло выбрать, по какой тропинке ехать, что, в сущности, не имело значения, так как обе они вновь сходились по ту сторону дерева. Подумав, я решил не ехать ни по одной из них. Надо сказать, что одной из причин, побудивших меня поселиться в лесу, была страсть к охоте. Я считал, что чем скорее мой конь научится брать барьеры, тем успешнее и интереснее будет моя охота. Дело это являлось для него совершенно новым, и ему необходима была некоторая тренировка.
Лежавшее поперек моего пути дерево свалилось далеко от других, и с каждой его стороны имелось большое свободное пространство, достаточное для разгона. Таким образом, я имел полную возможность дать моему арабу первый урок. Я уже собрался пришпорить коня, как вдруг услышал топот копыт, доносившийся из леса, и, пристально вглядевшись в его чащу, увидел, что кто-то едет по тропинке. Это обстоятельство заставило меня отказаться от моего намерения или, вернее, отложить его, пока всадник не проедет. Если бы я попробовал перепрыгнуть через дерево, мой конь на полном галопе столкнулся бы с лошадью этого всадника.
Я остановился и начал поджидать его, как вдруг, присмотревшись, увидел, что ошибся и ко мне приближается не всадник, а всадница – юная девушка необычайной красоты!
Что-то невыразимо нежное, бесконечно прелестное было в ней, в гармоничном сочетании безупречно правильных черт лица и белоснежной кожи, озаренной отблеском золотых волос, которые, казалось, сияли даже в глубокой тени деревьев. Возможно, читатель улыбнется такому восторженному описанию и подумает, что оно явилось плодом романтического воображения. Но, если бы он сам взглянул в оттененную темнотой зрачков лазурную глубину ее влажных глаз, на щеки, словно окрашенные первыми лучами утренней зари, на алые губы, цвет которых пристыдил бы любую розу, на шею, будто выточенную из слоновой кости, на золото волос, он не усомнился бы в том, что видит перед собой лицо богини.
И это волшебное создание было одето не только просто, но даже бедно. Свободное платье из желтой полосатой домотканой материи с большим вырезом и скромный чепчик составляли весь ее наряд. Золотые волосы падали густыми локонами на спину и плечи, заменяя шаль, а нитка жемчуга, конечно, фальшивого, была ее единственным украшением. На ней не было ни туфелек, ни чулок, но самая дорогая обувь не могла бы сделать изящней видневшиеся из-под юбки хорошенькие маленькие ножки, покоившиеся без стремян на боку лошади.
