– Да, это так.
– Возражение, – без особой уверенности в голосе произнес Лоджудис.
– Отклоняется. – Голос судьи, напротив, звучал более чем четко. – Это была ваша инициатива, советник.
Мне никогда не нравилась склонность судьи Френча открыто выказывать свои симпатии. Он любил играть на публику и обыкновенно демонстративно подыгрывал стороне защиты. Его процессы были процессами обвиняемых. Теперь, когда я сам оказался на стороне обвиняемого, я, разумеется, был рад видеть, что судья открыто болеет за нас. В любом случае решение отклонить это возражение не было сложным. Лоджудис сам поднял эту тему, поэтому теперь помешать защите углубляться в нее не мог.
Я сделал Джонатану знак, и он, подойдя ко мне, взял у меня записку. Когда он прочитал ее, брови его взлетели. Я написал на листке три вопроса. Он аккуратно сложил бумагу и подошел к месту свидетеля.
– Детектив, вы когда-либо были не согласны с каким-нибудь решением, которое принял Энди Барбер в ходе этого расследования?
– Нет.
– Верно ли, что на начальном этапе следствия вы сами тоже были за то, чтобы продолжать расследовать версию о причастности к этому делу этого человека, Патца?
– Да.
Один из присяжных – Толстяк из Сомервилла, занимавший кресло под номером семь, – аж фыркнул и покачал головой.
Джонатан услышал этот смешок у себя за спиной, и мне показалось, что он сейчас сядет на свое место.
«Продолжай», – взглядом велел я ему.
Он нахмурился. Бои не на жизнь, а на смерть на перекрестном допросе разыгрываются исключительно в телепередачах. В реальной жизни ты наносишь несколько ударов, а потом просто просиживаешь задницу. Нельзя забывать, что вся власть на суде у свидетеля, а не у тебя. К тому же третьим пунктом в записке шел ключевой вопрос. Его никогда не задают на перекрестном допросе: открытый, субъективный, вопрос того рода, который предполагает развернутый, непредсказуемый ответ. Для ветерана юридического фронта это было сродни тому моменту в фильме ужасов, когда девочка-бебиситтер, приглашенная в дом к соседям, слышит в подвале какой-то шум и открывает скрипучую дверь, чтобы спуститься и посмотреть, в чем дело. «Не делай этого!» – хочется завопить в этот момент зрителю.
«Сделай это», – настаивал мой взгляд.
– Детектив, – начал Джонатан, – я отдаю себе отчет в том, что это неудобный для вас вопрос. Я не прошу вас высказать ваше мнение о самом обвиняемом. Понимаю, что в этом отношении вы связаны долгом. Но если ограничиться в нашем обсуждении отцом обвиняемого, Энди Барбером, относительно чьей компетентности и честности здесь были высказаны сомнения…
– Возражение!
– Отклоняется.
– Как давно вы знакомы с мистером Барбером-старшим?
– Очень.
– Насколько давно?
– Лет двадцать. Или даже больше.
– И за эти двадцать лет, что вы его знаете, какое мнение вы составили о нем как о прокуроре относительно его способностей, его честности и его компетентности?
– Мы же сейчас говорим не о сыне? Только об отце?
– Именно так.
Петерсон в упор посмотрел на меня:
– Он лучший у них в прокуратуре. Во всяком случае, был лучшим.
– Вопросов больше не имею.
Это «вопросов больше не имею» прозвучало как «на, выкуси». С того момента Лоджудис в мою роль в этом расследовании не углублялся, хотя мимоходом за время суда еще несколько раз касался этой темы. Разумеется, в тот первый день ему удалось заронить зерно сомнения в умы присяжных. Вполне возможно, это было все, что ему на тот момент требовалось.
И тем не менее в тот день мы вышли из зала суда, ощущая себя триумфаторами.
Радость наша была недолгой.
28
Вердикт
– Боюсь, у меня для вас не самые приятные известия, – с мрачным видом сообщила нам доктор Фогель.
Мы все были измочалены физически и морально. После целого дня в суде обычно чувствуешь себя так, как будто тебя переехал асфальтовый каток, – сказывается стресс. Но подавленное выражение психолога заставило нас немедленно вскинуться. Лори впилась в нее напряженным взглядом, Джонатан в своей совиной манере заинтересованно склонил голову набок.
Я отозвался:
– Честное слово, мы уже привыкли к плохим новостям. Нас теперь едва ли чем-то можно прошибить.
Доктор Фогель избегала смотреть мне в глаза.
Сейчас, оглядываясь на те дни, я сам понимаю, насколько смешно это, наверное, прозвучало. Мы, родители, нередко склонны демонстрировать дурацкую браваду, когда речь идет о наших детях. Мы клянемся, что способны вынести что угодно, выдержать любое испытание. Нет ничего такого, через что мы не были бы готовы пройти ради детей. Но непрошибаемых людей не бывает, и уж определенно их нет среди родителей. Наши дети делают нас уязвимыми.
Опять же, сейчас я вижу, насколько неудачно был выбран момент для этой встречи. Прошло всего около часа после того, как суд объявил перерыв до завтра, и адреналин уже успел схлынуть, а вместе с ним и ощущение триумфа, оставив нас оглушенными, в состоянии какого-то отупения. Ни у кого из нас не было душевных сил противостоять плохим новостям.
Встреча происходила в офисе Джонатана неподалеку от Гарвард-сквер. Сидели за круглым дубовым столом в заставленной рядами книг библиотеке вчетвером: мы с Лори, Джонатан и доктор Фогель. Джейкоба мы оставили в приемной вместе с молодой помощницей Джонатана Эллен.
Когда доктор Фогель отвернулась от меня, потому что не могла смотреть мне в глаза, она, наверное, думала: «Ты считаешь себя непрошибаемым? Ну-ну».
– Лори, а вы как? – произнесла она своим озабоченным психотерапевтическим голосом. – Вы считаете, что сможете сейчас их переварить?
– Абсолютно.
Доктор Фогель придвинулась поближе к Лори: волосы ее торчали во все стороны, как растянувшиеся пружинки, цвет лица стал землистым, под глазами темнели круги. Она страшно исхудала, лицо казалось оплывшим, одежда висела на костлявых плечах мешком. Когда же она успела так сдать? Сейчас, резко, из-за всего, что обрушилось на нее, на нас? Или постепенно, с годами, а я и не замечал? Это больше не была моя Лори, та храбрая девочка, которая выдумала меня и которую, по всей видимости, я выдумал себе сам. Вид у нее был настолько изможденный, что меня вдруг оглушило осознанием: да она же умирает прямо у нас на глазах! Это дело подтачивало ее изнутри. Лори никогда не была борцом. Никогда не была стойкой. У нее просто-напросто не возникало в этом необходимости. Жизнь не била ее. В этом, разумеется, не было ее вины. Только вот для меня – который чувствовал себя несокрушимым – эта хрупкость Лори оказалась невозможно мучительной. Я готовился быть стойким за нас обоих, за всех троих, но был бессилен защитить Лори от стресса. Понимаете, я не мог перестать любить ее и до сих пор не могу. Потому что легко быть стойким, когда ты по натуре кремень. А представьте, чего стоило Лори сидеть там на краешке кресла с прямой, точно шомпол, спиной, неотрывно глядя на психиатра и готовясь храбро встретить очередной удар. Она никогда не прекращала защищать Джейкоба, никогда не прекращала анализировать эту шахматную партию, просчитывая каждый наш ход и ответный ход противника. Лори никогда не прекращала защищать его, до самого конца.
