– Ничего не умела делать, кроме как писать связные тексты. Поэтому действительно это был некий компромисс. Но умения написать удобоваримый текст для журналиста, конечно, мало… Я больше скажу – я на журналиста не только училась, я им с некоторых пор еще и работаю. И, конечно, мне приходится немного через себя переступать. Но все-таки – банальность – это очень интересная профессия, и именно это меня в журналистике привлекает. Она позволяет мне бесконечно удивляться людям и окружающему безумию. Осторожно радуюсь первым журналистским удачам.
– Передаю предупреждение от Хемингуэя: он считал, что на определенном уровне журналистика становится ежедневным саморазрушением для серьезного писателя. Впрочем, сам Хемингуэй тоже начинал в газете – это помогло ему отточить слог и упростить тексты. Чему учит журналистика тебя?
– Конечно, не хочется писать прозу «по-журналистски». Хочется развить тот участок мозга, который все же за литературу ответственен. Каждый мой журналистский день учит меня, что в минимум слов нужно вкладывать максимум смысла (передаю привет своему редактору!). Полезно ли это и для литературы? Все же склоняюсь к тому, что да. А вообще – время покажет. Если журналистика начнет убивать то скромное литературное начало, которое во мне есть, то, наверное, в этом случае два СМИ, в которых я тружусь, будут вынуждены искать мне замену.
– Максим Кантор, с которым я беседовал, сказал, что гуманист – это не профессия и что этому научить нельзя. Так он объяснял, ради чего занимается литературой. Ты, судя по всему, тоже задумываешься о гуманистической роли писателя в этом мире?
– Специально – не задумываюсь. Я просто надеюсь, что я – человечный человек. И как-то совершенно естественно для меня и прозу писать человечную.
– «Нашему автору – о чем бы он ни писал – совершенно ясно, что дело идет о величайшей переделке людей, о ломке старого мира. И, о чем бы он ни повествовал, он будет говорить именно об этом. А об этом нельзя говорить пошло, что у нас, к сожалению, часто бывает». Ты хочешь изменить мир?
– Ну, я же еще не сошла с ума. И мне не девять лет, а двадцать девять. Я не то что не верю в свою способность изменить мир, я уже вижу – я не могу изменить то, что меня беспокоит в собственном ребенке. Что уж про мир говорить? Ты не первый, кто задает мне этот вопрос. И мне странно, что я, значит, написала такую книгу, автора которой можно заподозрить в желании «изменить мир». Вот видишь, я даже это словосочетание не могу написать без кавычек. Невозможно изменить мир. Менять можно только самого себя. Впрочем, я и в этом не вполне уверена.
– Стоп. Но разве тексты не меняют мир? Разве ты не изменилась, читая любимых писателей?
– Разумеется, многое во мне изменилось с годами, но тут причудливо сплетались как книги, так и жизненный опыт. Знаешь, когда я была совсем-совсем юной, я верила в то, что, например, стоит прочитать Евангелие от Марка, и все, ты уже не будешь прежним. Но жизнь показывает, что нет, все не так просто. Я очень люблю читать, это действительно мое любимое занятие. Но я не могу сказать, что я жду от книги, как она возьмет и сделает меня другой…
– Ты признавалась, что очень любишь тех, кому сейчас восемнадцать – двадцать лет. Как ты узнаешь это поколение? Где ты пересекаешься с этими людьми?
– Моей племяннице семнадцать. На работе есть молодые ребята, которым чуть за двадцать. Да и раньше периодически сталкивалась с теми, кто младше меня на пять – десять лет: хоть на различных мероприятиях, хоть в сети, хоть в роддоме…
– Ты описала «идейных ребят». Какие они, идейные ребята XXI века? Чего мы не знаем о них? Чему можем у них научиться? Чему ты у них научилась?
– Мне кажется, это уже менее «материальное» поколение. Помнишь, в фильме «Курьер» главный герой отдает своему другу пальто – он мечтал о пальто – на, мол, и мечтай о чем-то другом? Так вот, это поколение однозначно оно «о чем-то другом». Быть носителем каких-то идеалов – это хорошо, главное, чтобы без фанатизма. Но через юношеский максимализм тоже нужно пройти. И лучше, конечно, лет в шестнадцать – двадцать. Потому что люди моего возраста, мыслящие ригористическими категориями, честно говоря, вызывают замешательство.
– «Ригористическими категориями»? Почему именно это словосочетание? Что такое «человек, мыслящий ригористическими категориями»? Почему тебя это смущает?
– Я даже залезла в словарь и еще раз проверила, а не перепутала ли чего. Нет, действительно, ригоризм – это строгость проведения какой-либо нормы в жизнь. Если вспомнить мой текст, там есть несколько ребят, которые так себя ведут. Мне это не близко, потому что это противоречит принципам свободы – и своей собственной, и других. И сам, короче, не живешь, и другим не даешь.
– Ты называешь себя въедливым читателем современной молодежной прозы. Как ты можешь охарактеризовать молодежную прозу XXI века? Можно без имен, чтобы никого не обижать, а можно и с именами.
– Я никак не систематизирую это чтение. Оно для меня – некий поток. Отдельных авторов охарактеризовать могу, систематизировать – нет. Всегда радует свежая интонация. Или неожиданный ракурс традиционной темы. Мне важно, чтобы текст был актуален, но не в «журналистском», если можно так сказать, смысле. Например, роман Оли Брейнингер «В Советском Союзе не было аддерола» актуален потому, что никто у нас еще не писал о детях глобализации. Цикл Жени Некрасовой «Несчастливая Москва» – там тексты сумасшедше метафорические, и, кажется, разве там есть что-то про нашу жизнь? А на самом деле он как раз о том безумии, что вокруг нас и внутри нас прямо сейчас, вот буквально последние годы. Или роман Сережи Кубрина «День матери»: с моей точки зрения, он о современном, неминуемо подступающем кризисе семьи.
– Я не устану тебя цитировать: «Текст не состоялся, когда ты его читаешь и тебе, образно говоря, не хочется надевать обувь главного героя, не хочется идти по его пути». Чья обувь тебе сейчас удобнее всего?
– Женская обувь. Честно говоря, она тесная, неудобная, почти до кровавых мозолей. Если родится новый текст, в нем будет женская повестка. Наверное, вновь обвинят в «следовании трендам», в том, что взялась за «горячую тему», но что поделать. Карма у меня, наверное, такая.
– Я не совсем точно сформулировал вопрос. Уточню: я имел в виду, какие писатели – или тексты – вызвали у тебя желание примерить обувь героя?
– Если текст хорошо написан, в эту обувь впрыгиваешь по определению. Сейчас почему-то вспомнился главный герой повести Зюскинда «Голубка». Каждый раз, когда перечитываю, хожу в его обуви, работаю в его банке и вместе с ним прихожу в ужас от кляксы голубиного помета на полу.
– О следовании трендам: а что, тебя уже в этом обвиняли?
– Да, говорили, мол, что «Плюс жизнь» выезжает лишь на актуальной теме ВИЧ. К тому же там у меня и геи, и феминистки, и даже кормящие грудью в ресторане матери… Я, признаться, не могу понять, почему это плохо – писать о том, что сейчас актуально, даже если представить, что я действительно с холодным расчетом составила список трендов и четко ему следовала (конечно, это не так). Я просто попыталась рассказать о жизни и о современных мне людях, которых я встречаю, сделав это с помощью different voice моего героя.
