– А что насчет отчаяния?
– Периодически охватывает, конечно. Я иной раз и вовсе не верю, что могу три слова связать. Тем не менее мне кажется, что такое отчаяние – хороший признак. Не сомневаются в себе только идиоты. Другой вопрос, что вылечить отчаяние такого рода можно только работой.
– Ты все так же пишешь по ночам?
– Да. И даже на вопросы этого интервью я отвечаю прекрасной апрельской ночью с пятницы на субботу. Троица соседей-алкоголиков, видимо, по случаю наступившего тепла, открыла сезон и теперь выпивает прямо под окнами, перекрикивая мои мысли. Троица считает, что скоро война: двое злобно радуются, третий печально вспоминает погибшего в Афганистане племянника.
– Почему бы об этом не написать? Ты вообще черпаешь идеи из окружающей среды? Прислушиваешься? Присматриваешься к тому, что вокруг?
– Может, и напишу. Конечно, у меня ухо всегда востро, а близорукие глаза стараются быть наблюдательными. Пишущему человеку иначе никак, мне кажется.
– Как ты пишешь? Планируешь, строишь сюжет, а потом начинаешь писать? Или пишешь, не зная, куда придешь?
– Сначала пишу синопсис, некий общий план будущего текста. Но это не значит, что по ходу работы ничего не изменится.
– Ты много писала, прежде чем появилась «Плюс жизнь»?
– Немало. И почти все эти слова ныне в мусорной корзине. Я вообще не помню, чтобы я особенно довольна была написанным – разве что в первые месяцы после «Плюс жизни» была от текста в восторге. Потом прошло. У меня, кстати, бывали довольно большие перерывы, и один – чуть ли не в несколько лет. Наверное, если бы «Плюс жизни» предшествовало еще меньше слов, результат был бы хуже. Но даже когда не писала, соответствующее мироощущение меня не покидало ни на минуту.
– Продолжая тему: Хемингуэй говорил, что у него на девяносто страниц дерьма одна страница шедевра. А как у тебя? Много приходится переписывать?
– Довольно много. И руки постоянно чешутся все к чертовой матери переписать.
– И как ты себя сдерживаешь?
– А я и не сдерживаю.
– Для кого ты пишешь?
– Ну, какого-то сформированного портрета читателя у меня нет. Вот Галина Юзефович и некоторые другие рецензенты считают, что вроде как для молодежи. Может, это и так, но я знаю точно, что читают меня не только двадцатилетние. Это разные люди, если судить по отзывам от читателей, которые я получаю в соцсетях. У них разный возраст, разные профессии, разные убеждения. Вот для этих совершенно не похожих друг на друга людей, выходит, и пишу. Хотя, когда пишу, я не думаю о потенциальных читателях совсем.
– Не могу не задать вопрос о «Плюс жизни». Мне вспомнился роман «Над пропастью во ржи»: там тоже Сэлинджер показывает главного героя не через внутренний монолог, который, казалось бы, должен раскрывать его характер, а через взаимодействия Холдена с миром. Сначала ты становишься свидетелем того, как Холден общается с людьми, а уж потом через внутренний монолог героя ты узнаешь его интерпретацию происходящего. В «Плюс жизни» ты ведь использовала похожий прием?
– Пожалуй. Но, если я правильно помню, и внутренних монологов Лео читателю предлагает достаточно. Однако ты прав – ведущим приемом для собственной прозы я считаю как раз взаимодействие героя с тем и теми, кто его окружает.
– А ведь «Над пропастью во ржи» твоя любимая книга. За что ты ее полюбила?
– За особую интонацию. Для меня это самое важное в прозе. И тут невозможно объяснить, почему одна книга завораживает, а другая – нет. Ведь иной раз вроде все в тексте прекрасно: и метафоры удивительные, и язык живой, и мысль автора в тебе отзывается… Но что-то не то. Так вот, в «Над пропастью…» для меня все – именно то. Книга написана с той интонацией, которая меня не отпускает уже много лет. И стоит ли говорить, что это бунтарский текст. Но ведь бунт для Холдена – это только первый шаг. А дальше – будет сатори, обязательно будет.
– Кстати, ты в каком возрасте прочла эту книгу?
– Впервые попыталась прочитать лет в пятнадцать, и мне не понравилось. Мне показалось, что это нудятина какая-то. К тому же роман показался вопиюще несовременным. А потом, мне было лет двадцать или чуть больше, и Сэлинджер – ну, так уж случилось – умер… Я прочитала, и с тех пор книгу очень люблю.
– Возвращаясь к тому, что мы уже обсуждали: эта книга разве тебя не изменила?
– Я стала несколько по-иному ощущать жизнь, да. Тут я готова согласиться.
– Раз уж мы о книгах: какие писатели отбрасывают тень на твой ноутбук, пока ты пишешь?
– Ну, что Сэлинджер порядочно теней наотбрасывал, только ленивый не заметил. Я не знаю, о каких еще авторах можно сказать, что они на меня повлияли, поэтому просто несколько любимых имен назову. Например, Чехов. После Чехова я влюбилась на всю жизнь в Довлатова – ну, тут параллель, по-моему, легко провести. Еще я большая поклонница Буковски – могу читать с любого места и злиться, плакать, хохотать… Ну и есть писатели, у которых я нежно люблю отдельные вещи. У Короленко, к примеру, «Историю моего современника». Удивлена, что об этой книге широкий читатель и не знает. И, скажем, у Франсуазы Саган «Здравствуй, грусть» – прекрасный хрустальный роман о юности.
– Результатом всего стала повесть «Плюс жизнь» – а что будет дальше?
– Муравьиными шажками двигаюсь к следующему тексту, но уж очень муравьиными, иногда прерываясь на маленькие рассказы. Я ведь уже дала небольшой спойлер. Вновь хочется сказать то, что важно именно мне, именно здесь и именно сейчас. И, надеюсь, сказать так, как могу только я. И, конечно, хочется, чтобы это был роман. Надеюсь, осилю.
Кристина Гептинг – журналист, писатель. Родилась в 1989 году в Новгородской области, живет в Великом Новгороде. Автор повести «Плюс жизнь», лауреат литературной премии «Лицей» за 2017 год.
Максим Кантор
«До тридцати лет люди, как правило, не умеют думать»
Максим Кантор – о мудрости писателя, равнодушию к литературным премиям и симбиозе живописи и литературы.
– Чехов говорил: «Медицина – моя законная жена, а литература – любовница». У вас, видимо, наоборот: литература – «жена», живопись – «любовница»? Или у вас гарем?
– Я не женат на литературе, что вы. И на живописи не женат. Я женат на женщине, у нас дети. Поскольку Чехов не знал, что такое собственная семья, его посещали мелодраматические фантазии. Все устроено иначе.
– Вы говорите, что вы прежде всего писатель, а потом уже художник. Но у меня сложилось впечатление (возможно, ошибочное), что вас воспринимают как «художника, который время от времени становится писателем». Вас такое восприятие не задевает?
– Мне безразлично.
