Как определить, нужна сцена или нет? Поможет совет Роберта Макки: «Если единственным обоснованием для существования какой-либо сцены служит экспозиция (показ мира без эволюции внутреннего мира героя), то автор должен безжалостно ее вычеркнуть и включить содержащуюся в ней информацию в другую часть произведения»
[292].
Помните – каждая сцена в вашей истории должна выполнять свою функцию. Написать такую сцену – или целую главу – сложнее, чем кажется. Еще одна шпаргалка от Роберта Макки: «Внимательно проанализируйте каждую из написанных вами сцен и задайте себе ряд вопросов. Что является наиболее важным в жизни персонажа в данный момент? Любовь? Правда? Что-то другое? Каким зарядом обладает эта ценность в кульминации сцены? Положительным? Отрицательным? Отчасти и тем и другим? Запишите ответы.
Затем обратитесь к заключительной части сцены: как теперь можно определить данную ценность? Как положительную? Отрицательную? Или она имеет двойственный характер? Сделайте записи и сравните их с предыдущими. Если записанное вами при анализе завершающей части сцены ничем не отличается от первоначальных выводов, то предстоит ответить на еще один важный вопрос: зачем эта сцена вообще включена в мой сценарий?
Когда с начала до конца сцены жизненная ситуация остается неизменной, ничего значимого не происходит. В сцене присутствует действие – какие-либо разговоры или поступки, но в том, что касается ценности, никаких изменений нет. Такую сцену нельзя считать событием»
[293].
Избавляйтесь от всего, что не относится к идее и теме повествования. Безжалостно выбрасывайте любимые фрагменты, если они тормозят сюжет. «Режьте по-крупному, затем по мелочи», – призывает Рой Питер Кларк
[294]. Кристофер Воглер напоминает: «Возможности человеческого восприятия ограниченны, и не стоит эксплуатировать их понапрасну: чтобы достичь наибольшей концентрации внимания на важных моментах, все лишнее необходимо убрать. Вырезая реплики, паузы, а иногда и целые эпизоды, я замечал, как выигрывало от этого оставшееся: словно маленькие рассеянные огоньки собирались в яркие лучи, высвечивающие главные моменты картины»
[295].
Хемингуэй однажды сказал, что повесть «Старик и море», за которую писателя удостоили сначала Пулитцеровской, а потом и Нобелевской премии, он мог бы растянуть на тысячу с лишним страниц: «В книге нашел бы место каждый житель деревни. Я бы описал все способы, какими они зарабатывают себе на жизнь, как они рождаются, учатся, растят детей»
[296]. Но перечитав собранные материалы и сделанные черновики, он пришел к разумному решению: сократить повесть настолько, чтобы оставить взгляду читателя «верхушку айсберга». И удалил семь восьмых написанного текста. Все по классической хемингуэевской формуле: «Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды»
[297].
Почему Хемингуэй так жестоко обошелся со, строго говоря, готовым текстом? Почему не оставил уже написанные куски и не превратил повесть в роман, описывающий быт деревенских моряков? Вот почему: «Все, что вы знаете, вы можете смело опустить. Это только усилит айсберг (если же писатель опускает то, чего не знает, то тогда у него в рассказе появляются трещины и дыры). В литературном творчестве вы ограничены тем, что уже хорошо сделано до вас. Поэтому я пытался найти что-нибудь еще. Прежде всего я старался устранить все лишнее, передавая читателю мысли, поступки и переживания так, чтобы он почувствовал, что прочитанное ими стало частью их жизненного опыта и как бы происходило на самом деле. Это очень трудно, и я трачу на это очень много сил. В общем, на этот раз мне небывало повезло. Я смог передать опыт полностью, и при этом такой опыт, который никто никогда не передавал»
[298].
Да, Хемингуэй был своим первым и главным редактором: «Я пишу с большим трудом, без устали сокращая и переделывая. Мне очень дорого благополучие моих произведений. С бесконечной заботливостью я граню и шлифую их, пока они не становятся бриллиантами. То, что многие авторы спокойно сохранили бы в гораздо большем объеме, я превращаю в крохотную драгоценность»
[299].
С этим согласен и Карлос Кастанеда, объясняющий необходимость недосказанности в любом тексте: «Не объясняй слишком многого. В каждом объяснении скрывается извинение»
[300].
Лишние слова, как стероиды, накачивают текст пустотой, раздувают его ненужными и не относящимися к повествованию деталями, малоинтересными читателю сюжетными ответвлениями (в таких случаях говорят – «автор увлекся»).
Посмотрите фильм «Гений», рассказывающий о судьбе писателя Томаса Вулфа (его играет Джуд Лоу) и его работе с гениальным редактором Максвелом Перкинсом (Колин Ферт). Объем первого черновика романа «О времени и о реке», принесенного в редакцию, составил пять тысяч (!) страниц. И только благодаря совместным усилиям Вулфа и Перкинса, который вплоть до последнего черновика заставлял автора вычеркивать лишнее, текст сократили на 90 тысяч слов. Сценаристы фильма помогли нам увидеть, как выглядела работа над романом.
«Гений». Отрывок из сценария
Перкинс: …Скажем, глава, когда у тебя герой встречает девушку. Ты пишешь вот что: «Глаза Юджина привыкли к дыму сигарет и сигар, клубящемуся, словно ядовитые испарения, и он увидел женщину в шерстяном костюме, в перчатках, которые, как плющ, покрывали ее обыкновенно белые, но сейчас расцелованные солнцем руки, словно мякоть ракушки – цвета младенческой кожи – перед глазами зоолога, неспособного преодолеть смущение перед этой румяной многообещающей розоватостью; такими были ее руки. Но лишь ее глаза остановили дыхание Юджина и заставили сердце подпрыгнуть. Были они синими. Даже сквозь клубы помпезного “Честерфилда” и высокомерного “Лаки страйк” он увидел в ее глазах синеву, запредельную синеву океана. Синеву, в которой он мог бы плыть вечно и ни разу не затосковать ни по огненно-красному, ни по пшенично-желтому. Через пропасть комнаты его пожирала эта синева, эти глаза. Они глядели будто сквозь, они не замечали его и вряд ли когда-нибудь заметят – так он, по крайней мере, думал. В этот миг Юджин понял, о чем всегда писали поэты, – все эти потерянные, блуждающие, одинокие души отныне стали его братьями. Он познал любовь, которой не суждено сбыться. Он так стремительно провалился в эту любовь, что никто в комнате не услышал ни звука. Грохота падения. Звона его разбитого сердца. Стояла полная тишина. Но его жизнь лежала в руинах». Конец главы.
