Вулф: Тебе не нравится?
Перкинс: Конечно, нравится. Но не в этом дело. То есть он видит девушку и влюбляется? С первого взгляда. Так?
Вулф: Да.
Перкинс: И думает об океанской фауне?
Вулф: В тот момент – да.
Перкинс: Не верю. Ты влюбился в образы. Не в девушку.
Вулф: Тогда вырежем зоолога и марки сигарет. Сейчас…
Перкинс: И размышления о розовом.
Вулф: Нет! Нет! Это правильное прилагательное! Он именно так думает. Розовое – это не просто розовое. А еще тысяча других вещей, невероятно для него важных. Вариации его психического настроя. Каждый образ и звук каждого слова имеет значение.
Перкинс: Нет, не имеет.
Вулф: Они нужны.
Перкинс: Нет.
Вулф: Нужны!
Перкинс: Ерунда. Нет! Он влюбляется. Ты когда-нибудь влюблялся с первого взгляда? Как это было – как пшенично-желтый или как помпезный «Честерфилд»?
Вулф: Это было как молния!
Перкинс: Значит, так и должно быть. Как молния… А гром ни к чему.
Вулф: Я понял! Понял! Вычеркнем это (вычеркивает). И это (вычеркивает). Ладно. Убираем шерстяной костюм (снова вычеркивает). «Он увидел женщину»… Убрали… Убрали! «Но лишь ее глаза остановили дыхание Юджина, заставили сердце подпрыгнуть!»
Перкинс: Давай без Вордсворта
[301].
Вулф: «Это остановило его дыхание… Были они синими…»
Перкинс: Режь океанскую фауну.
Вулф: «Синева ее глаз, как синева океана…»
Перкинс: Штамп.
Вулф: «Запредельная синева океана, которая…»
Перкинс: Ничего, кроме синевы.
Вулф: «…в которой он мог бы плыть вечно и ни разу…» М-м-м… Режем!
Перкинс: И до какого места?
Вулф: «Разве он видел раньше такую синеву? Такие глаза?»
Перкинс: Риторика ни к чему.
Вулф: Почему?
Перкинс: Это не молния. Это отступление.
Вулф: «Запредельная синева…» Нет!.. «У нее были синие глаза».
Перкинс: Лучше.
Вулф: Оставляем. Дальше… «Он был ничтожеством, она была всем».
Перкинс: Просто девушка сидит напротив. И хватит.
Вулф: Девушка напротив… Оставляем. Потерянные блуждающие души – вычеркиваем! «Он так стремительно рухнул в эту любовь, что никто в комнате не услышал ни звука. Грохота падения. Звона его разбитого сердца…»
Перкинс: Грохот? Звон? В этом смысл?
Вулф: А что ты слышал, когда влюблялся?
Перкинс: А ты что? Грохот?
Вулф: Все это делается у него внутри! Ясно? Его жизнь перевернулась, а никто ничего даже не заметил.
Перкинс: Так об этом и напиши.
Вулф: Терпеть не могу сокращать текст!
Перкинс: Возможно, важнее другое: в твоей книге, во всем этом нагромождении слов, чем принципиально выделяется этот момент?
Вулф: Тем, что он прост?
Перкинс: Ничем не приукрашен!
Вулф: Как молния, ярко сверкнувшая в черном небе.
Перкинс: Именно!
Вулф: Боже! «Юджин увидел женщину. У нее были синие глаза. Он так стремительно провалился в любовь, что никто в комнате не услышал ни звука». Точка! Конец четвертой главы.
Перкинс: Осталось всего девяносто восемь.
Вулф: Я люблю тебя, Макс Перкинс!
[302]
Это, без сомнения, эталон редактуры. Два гения. Два мнения. Но побеждает здравый смысл. По настоянию того же Перкинса Фицджеральд удалил из текста «Великого Гэтсби» восемнадцать тысяч слов. Читая роман, мы понимаем, что решение было верным.
Учитесь у гениев. Тренируйтесь распознавать в тексте воду, которую можно безболезненно отжать. Вот что писал профессор английского языка Уильям Странк в классической книге «Элементы стиля» (The Elements of Style): «Сильная проза – сжатая проза. В предложении не должно быть лишних слов, в абзаце – лишних предложений, так же как на чертеже нет лишних линий, а у машины – лишних деталей. Это не значит, что писатель должен писать только короткими предложениями или избегать подробностей и упоминать героев лишь вскользь, – это значит, что каждое слово несет смысл»
[303].
Евгений Водолазкин тоже призывает выкидывать из текста лишние слова: «Проверяйте слова на необходимость. С этим мало кто справляется по-настоящему. Так работал писатель Исаак Бабель: он правил свои рассказы, вычеркивая лишние слова, – до тех пор, пока не оставалось ни одного, которое можно вычеркнуть. И у него их действительно нет. Некоторые рассказы имеют более двадцати вариантов. И, кстати, на заметку молодым писателям: Бабель говорил, что два прилагательных к одному существительному может себе позволить только гений»
[304].
Чехов советовал начинающим авторам: «Давая волю фантазии, приудержи руку. Не давай ей гнаться за количеством строк. Чем короче и реже ты пишешь, тем больше и чаще тебя печатают. Краткость вообще не портит дела. Растянутая резинка стирает карандаш нисколько не лучше нерастянутой»
[305].
Еще один совет о сжатости письма, который Чехов дал молодой писательнице: «Пейзаж Вы чувствуете, он у Вас хорош, но Вы не умеете экономить, и то и дело он попадается на глаза, когда не нужно, и даже один рассказ совсем исчезает под массой пейзажных обломков, которые грудой навалены на всем протяжении от начала рассказа до (почти) его середины. Надо работать над фразой, делать ее – в этом искусство. Надо выбрасывать лишнее, очищать фразу от “по мере того”, “при помощи”, надо заботиться об ее музыкальности и не допускать в одной фразе почти рядом “стала” и “перестала”. Голубушка, ведь такие словечки, как “Безупречная”, “На изломе”, “В лабиринте” – ведь это одно оскорбление. Я допускаю еще рядом “казался” и “касался”, но “безупречная” – это шероховато, неловко и годится только для разговорного языка, и шероховатость Вы должны чувствовать, так как Вы музыкальны и чутки, чему свидетели – “Забытые письма”»
[306].
