– Пять или шесть написались на одном дыхании. На середине возникло страшное торможение. Вдруг бах – и остановилось. Я испытал ужас. Думал – ведь как же все хорошо шло, почему вдруг ступор? Две-три недели не мог сдвинуться с места. Так плохо мне никогда не было. Физически трясло. Жуть. Гоголь однажды о себе сказал: «Бог отъял у меня способность творить» – страшные слова. Мне тоже стало страшно. И когда все вернулось – это было счастье. Последний рассказ цикла тоже «встал» на месяц. Я не находил правильных слов. Лежал в отчаянии, не зная, как этот рассказ завершить. Понимал, что без него цикл будет незаконченным. И как-то днем я уснул на диване возле радиоточки – приемника, который висел на стене в каждой советской квартире. И вот я слышу, что передают тот рассказ, который я силюсь написать, – кто-то его читает. Я встаю и думаю: «Вот же подлец, что он несет?» Сажусь за стол и записываю слова, которые доносятся из динамика. Дописав, ложусь на диван. Просыпаюсь уже под вечер. Думаю – приснится же такое. Радиоточка еще вещает. И вдруг вижу на столе исписанные листы – и понимаю, что рассказ написан до финальной точки. Я не знаю, что это было, – но бывает же такое! Когда я пишу, мое сознание меняется. И это непередаваемое ощущение. На эту тему у меня есть эссе «Встреча в Тамбове» – про то, как Андрей Платонов вдруг увидел себя, пишущего, со стороны… Так вот, когда я закончил этот цикл рассказов, я понимал: это хорошо, у меня получилось.
– Чем вы можете объяснить писательский блок?
– Природа этого писательского затыка для меня непостижима. Мне кажется, речь о дисгармонии – внутренний критик подавляет внутреннего писателя. Учитесь входить в такое трансовое состояние, когда нет никаких внутренних тормозов, а критик молчит. Некоторые писатели говорят – критика отключать нельзя. Отвечу так: баланс важнее. Если в вас сидит очень-очень большой писатель и маленький-маленький, крохотный, как муравей, критик, ничего не получится. Потому что большой писатель раздавит маленького критика. Он начнет говорить: «Молчи, я писатель. А ты муравей. Не тебе, муравью, знать, как писать великие романы».
– Вы сейчас графомана описали.
– Пожалуй. Или обратный сценарий: большой-большой критик, стоит только писателю написать пару слов, кричит: «Да что ты пишешь, да кто ты такой? Ты самозванец! Твои литературные потуги – посмешище». И то и другое – ужасно. Это крайности. Нужен баланс. Гармония в мире построена на балансе. Международные отношения? Тоже построены на балансе. Выстроив такой баланс внутри себя, ты освобождаешься и получаешь возможность спокойно работать. Стоит критику или писателю вылезти, возвыситься, сразу натыкаешься на «кочку», спотыкаешься и сбиваешься с ритма. Временами баланс нарушается. Это побочный эффект творчества.
– Как выверить этот баланс?
– Продолжать работать. И не завидовать другим. Зависть разрушает баланс. Вот ты впал в ступор, а другие сидят и пишут, и ты думаешь: «Боже, человек уже полромана написал за пять месяцев, а я – два предложения». У каждого – свой ритм. Нельзя ориентироваться на других. При этом изучение опыта других писателей – крайне полезная вещь. В одиночку продвигаться вперед сложнее. Когда я учился, то интересовался творчеством Гоголя. Увидев, что он мог по восемь недель писать одно предложение, я успокоился. Или, скажем, я работаю над текстом, для которого собрал столько материала, зарылся в такие дебри, и мне страшно. А потом я вспоминаю историю «Хаджи-Мурата»: Лев Толстой писал эту вещь восемь лет, он тоже зарылся в материал и досконально изучил Кавказскую войну. Знакомясь с опытом других писателей, ты понимаешь, что ступор и остановки – это неизбежно. В профессии писателя много издержек.
– Мне кажется, их больше, чем бонусов.
– Бонус только один – ты пишешь. Когда пишется, тебе хорошо. Что еще? Деньги? Признание? Это приятные дополнения, но не более. Главное в писательстве одно – когда пишется, ты чувствуешь себя неуязвимым. Для времени, потому что живешь в другом временном измерении. Когда ты пишешь, ты живешь не по календарю – понедельник, вторник, среда, четверг и так далее, – а по внутреннему времени. Ты замедляешь время. Оно исчезает. Эйнштейн утверждал, что космонавт, который улетает от Земли со скоростью света, живет в другом временном измерении. На земле проходят века, для него – мгновения. Писатель – в каком-то роде космонавт. Когда ты пишешь, ты становишься неуязвимым даже для смерти. Ты будто смотришь на мир сквозь толстое стекло.
– А что с побочными эффектами?
– К ним относится чрезвычайная лабильность психики. Я брата-писателя узнаю по предрасположенности к резким перепадам настроения, вегетососудистой дистонии, паническим атакам, повышенной рефлексии. И так далее. Я знал одного писателя – обойдемся без имен, – которому нужно было вдрызг с кем-нибудь разругаться, чтобы писалось. Кому-то пишется с дикого похмелья (видимо, от стыда). Психика у писателя расшатанная. Она такова изначально, с детства. Сильные травмы, пережитые в детстве, и бурные положительные эмоции закладывают диапазон – маятник раскачивается в обе стороны. Без такого раскачивания – от счастья до глубочайшей подавленности – творчества нет. Но как человек ты страдаешь, потому что становишься психически неустойчивой личностью.
– Вы согласны с тем, что писатель всю жизнь пишет одну книгу?
– Писатель выражает одну и ту же мелодию души. В этом задача пришедшего в мир писателя – выразить мелодию своей души. К мелодии прикладывается все остальное – сюжеты, герои. Яркий образец выражения мелодии души – Томас Вулф и его гениальный роман «Взгляни на дом свой, ангел». Вулф работал как мощнейший транслятор, до предела заряженный мелодией, которая в нем звучала. Или возьмем Чехова: его мелодия узнаваема, любой образованный человек скажет – вот чеховские рассказы. Обманчивая внешняя бессюжетность и определяет звучание Чехова.
– Как расшифровать чужую мелодию?
– Это сложный вопрос. Вот Чехов – он писал о тончайших душевных струнах, сам расшифровывал жизнь. Я, кстати, о своем творчестве этого сказать не могу. Останавливает меня недавно гаишник. Спрашивает – где работаешь? Я ему – нигде, я писатель. Он мне – о чем пишешь? И вот этот простенький вопрос гаишника – вопрос моей жизни. Я ему так и ответил – пишу о жизни и о смерти. О чем писал Толстой? Он писал о смерти. Толстой писал, как человек борется и побеждает – или не побеждает – смерть. Как человек живет в этом мире, зная, что обязательно умрет. Как находит точку опоры. Это расшифровка. Но писал Толстой о смерти. О чем писал Бунин? О мучительной прелести мира. Главная мелодия – как человек страдает от этой красоты. Каждый писатель вносит вклад в познание мира – в этом его миссия. Но лучше не задавать себе вопрос, какова твоя мелодия души. Это загасит исследовательскую искру, и что тогда?
– У меня тоже есть ощущение, что писатель – это человек-транслятор. Есть ли какие-то способы получше настроиться на «вещание» из Вселенной?
– В принципе да. Это интересный вопрос, потому что он затрагивает тонкие, я бы даже сказал, интимные стороны писательского искусства. У каждого писателя свой уникальный настрой, подходящий для приема мелодии. Настраивает на творчество состояние покоя, когда ты знаешь, что тебе никуда не надо идти. Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Когда ты обрастаешь щетиной, ходишь в грязных трениках дома, неряшливый, с немытой головой…
