– Ваш путь немного напоминает мне путь Эрнеста Хемингуэя. Он участвовал в трех войнах, был журналистом, ненавидел писателей-дилетантов, переписывал и работал в поте лица. Вы, оставив милицейскую службу, устроились на работу журналистом. Никогда не ассоциировали себя с Хемингуэем?
– А зачем? Это слишком поверхностная и банальная ассоциация. Я написал целую книгу о поэтах и философах, которые были до Хэма: Державин, Чаадаев, Катенин, Батюшков, блистательный Бестужев-Марлинский. Все они были профессиональными военными, в отличие от Хэма. Но я и с ними себя не ассоциирую. Пусть со мной себя ассоциируют все, кому это нужно.
– Раз уж мы начали с Хемингуэя – как вы оцениваете его вклад в мировую литературу?
– Ошеломительно крутой писатель и мужик. Думаю, мы подружились бы. Но я все равно не понимаю – ладно на Западе, там многие никого, кроме Хэма, не знают. Но в России! У нас Гаршин воевал, сильнейший писатель. Зощенко воевал, он был аномально мужественный человек. Гумилев воевал так, как и не снилось никому. Валентин Катаев воевал и за красных, и за белых: там такая сногсшибательная биография. Десятки русских литераторов. А вспоминают всякий раз про Хемингуэя. Он после Первой мировой вообще не был профессиональным военным, вы понимаете? В отличие от большинства вышеназванных русских пиитов, которые руководили целыми подразделениями. И половина из них была журналистами – в нынешнем смысле. Ну и что?
– Хемингуэй говорил, что его как писателя сформировало газетное руководство по стилю. А вам как журналистика помогла? Зачем вы в журналистику пошли?
– За деньгами. Но Хэм отчасти прав. Журналистика научила кое-чему. Слова стали податливей.
– «Нужно быть очень щепетильным, мягкотелым существом, чтобы испугаться, что при тебе кого-то убили», – говорите вы. А у вас не возникало страха, что жизнь может в любой момент прекратиться?
– В те моменты, когда она точно может прекратиться, – не возникало. Впрочем, и в другие тоже я не очень думаю об этом. Как будто есть жизнь, которая не прекратится. Водить хороводы вокруг собственной жизни – унизительно для человека мужского пола. Умер и умер. Тоже мне новость.
– Я не хочу углубляться в тему войны, но она же стала для вас катализатором. В какой момент вы нашли в себе писателя? Там, в Чечне?
– Это самый частый гражданский вопрос. Я нашел в себе писателя, когда стихи читал в детстве, взахлеб.
– Когда вы писали первый роман, то думали, что он останется вашим единственным текстом. Вы не ощущали себя писателем и вам нужно было «высказаться»?
– Да нет. Просто начал писать, скорей забавы для. Было свободное время: думаю, дай напишу книжку, чего нет.
– Дебютный роман Андрея Рубанова «Сажайте, и вырастет», о котором вы сказали, что он вас потряс, вырос из тюремного опыта Рубанова. Вы написали свой первый роман на чеченском опыте. Я пытаюсь разобраться, есть ли связь между негативом в жизни потенциального писателя и тем, что человек все же берется за перо. Такие события становятся катализатором?
– Просто надо было описывать что-то, вот и описал. У меня семнадцать книг. Про войну из них – малая часть. Все это никакого значения не имеет. Война – обычная форма жизни. Там просто чуть ярче и обнаженней все. И больше хороших людей вокруг. Но вообще – это не самоцель. Была бы возможность, я бы никогда не ходил с автоматом, а ходил бы с пивной кружкой. И мне было бы так же хорошо.
– Хемингуэй как-то обмолвился, что убил по крайней мере 122 человека, а в письме в красках расписал, как застрелил из карабина немецкого солдата. А вам приходилось писать такие письма?
– Бред сивой кобылы. Того немца он, может, и застрелил, но 122 человека – столько снайперы только могут убить. Хэм тут валяет дурака. Мой дед, Нисифоров Николай Егорович, с 1942 по 1947 год был пулеметчиком – от Сталинграда до Западной Украины. Вот он бы мог такие письма писать, но ему это точно в голову никогда не пришло бы. А мне – тем более не приходилось. Я проводил операции, в результате которых погибали люди. Больше мне по этому поводу нечего сказать. Я никогда об этом не думаю и ничего по этому поводу не испытываю. И уж точно не испытываю желания мусолить все это.
– Еще один документалист войны – Джозеф Хеллер: помните, как «порванные мышцы в кровавой траншее шевелились наподобие ожившего фарша»? Но это все фон для того, чтобы «расправить паруса темы романа». Гений Хеллера не в том, что он просто переложил военный опыт на бумагу, а в том, как он это сделал. Насколько важна в вашем понимании архитектурная составляющая в тексте?
– Не понял связи, но архитектура важна. Понимание архитектуры приходит интуитивно. Либо строится здание, либо осыпается. Науки об этом нет.
– Сейчас поясню: архитектура всплыла не случайно. Говоря о «Язычнике» Александра Кузнецова-Тулянина, вы сказали – «архитектура безупречная». А Хемингуэй как-то заметил, что «писательство – это архитектура, а не искусство декоратора». Расшифруйте, пожалуйста, что вы вкладываете в понятие «архитектура текста»?
– Текст может строиться линейно: как линия из точки А в точку В. Это просто. Герой встал, пошел, пришел, упал. А сложная архитектура – когда сто героев, в режиме ста кардиограмм, действуют, пересекаясь в нужных точках и совпадая в финале в одной. Это высший пилотаж. У Тулянина в «Язычнике» получилось на высочайшем уровне – как у Шолохова или Леонида Леонова. В других его книгах ничего подобного не происходит. А «Язычник» – чудо.
– Вы Гайто Газданова и Леонида Леонова именно за «архитектурность» их текстов полюбили?
– У Гайто нет архитектуры, у него – музыка, неземная. У Леонова – да, сложнейшие конструкции, которыми он с аномальным мастерством управляет. «Дорога на океан» – гениальный роман. Сейчас мало кто так работает. Даже читателя достойного на эту книгу днем с огнем не найти.
– Как многоголосье Достоевского, да. А сейчас так никто не пишет, потому что не умеют? Не хотят учиться? Почему?
– У нас есть гениальные писатели. Александр Терехов работает так, как вообще никому не снилось. А многие, да, мелко ходят и думают о себе больше, чем о том, что больше всех нас. А Достоевский вообще о себе не думал. Его – как тварного тела – в его текстах вообще нет. Даже когда он пишет от первого лица.
– Тема произведения появляется в каждом опубликованном современными писателями тексте или сейчас это необязательный «композиционный элемент»?
– А разве бывают тексты без темы? У любого текста есть тема. Даже «я сейчас сяду и напишу вам всем» – тоже тема.
– Чему писатель должен учиться? И главное – как?
– Жить нужно. Жить жизнью своей земли и своей огромной родни. А писательство приложится. Точкой отсчета должно быть что-то, что находится очень далеко от автора.
– Почему сейчас так много дилетантов в литературе?
