– Пустое говоришь, матушка, – небрежно махнул рукой князь Шуйский, распрямляясь во весь свой небольшой рост. – Не было никакого царевича Георгия. Кружева все это. Побрехушки бабские!
– Почем знать? – произнесла игуменья Ольга с мрачной ухмылкой и пожала плечами. – Ценотаф-то
[109] вот он. Стоит себе. Новое предание сторожит. Не за тем ли сам ты сюда пришел, князь Иван? – Игуменья глазами указала на младенца, мирно сопящего на руках мамки-кормилицы.
Шуйский смущенно крякнул, почесал затылок и, словно ища союзника в споре, обратился к Феоне, до сих пор молча стоявшему в стороне:
– А ты чего думаешь, Григорий Федорович? Скажи. Ты же еще при великом государе Иване Васильевиче службу начинал.
Феона отошел от колонны, подошел к раке, послужившей предметом неожиданного разногласия, и тихо, но требовательно произнес:
– Думаю, Иван Иванович, поторопиться надо. Мы здесь с тобой не за тем, чтобы старые истории ворошить. Чувствую опасность! За спиной нашей стоит.
При этих словах игуменья, находившаяся сзади, вздрогнула и отошла в сторону.
– Верно, воевода, – встрепенулся Шуйский, – заболтались, а о деле забыли.
Он кивнул дворовым. Те, поставив светильники на пол, натужно взялись за плиту и с немалыми усилиями, кряхтя и отдуваясь, сдвинули ее с основания на целый аршин. Подняв с пола жирник
[110] и заглянув внутрь, Иван Шуйский досадливо покачал головой и, посмотрев на игуменью, пробормотал, пуская пар изо рта:
– Правду сказала матушка, не было здесь никакого захоронения. От пола до крышки не более пяти вершков
[111]. Тесновато для домовины
[112] будет.
После чего, повернувшись к невестке, добавил уже нарочито бодрым голосом:
– Вот, сестрица моя разлюбезная, здесь, значит, и скроем от злых людей сокровище наше, царевну Анастасию Васильевну
[113].
Бывшая царица, облаченная в монашеские одежды, до того времени в разговорах не участвовала, но, услышав слова деверя, побледнела, испуганно взмахнула руками и воскликнула срывающимся от тревоги голосом:
– Господь с тобой, Иван Иванович! Что ты такое говоришь?
Шуйский хитро улыбнулся, погрозил царице пальцем и, покопавшись за пазухой своей щегольской польской шубы, вытащил небольшую тряпичную куклу, одетую в детскую сорочку.
– Вот, – сказал удовлетворенно, улыбаясь произведенному впечатлению, – своей крестильной рубахи не пожалел! Отныне лежать этому болвану здесь, подлог наш покрывая, до лучших времен. Кто знает, сколько тому срок выйдет?
Князь положил куклу внутрь гробницы, отошел в сторону, и стоящие наготове молчаливые слуги живо задвинули плиту на прежнее место.
Из подклета из-за узости прохода и крутизны ступеней выходили медленно, осторожно и по одному. Впереди шли дворовые Шуйского с фонарями, освещавшими путь. За ними кормилица с младенцем, потом отец Феона, князь Иван и царица Мария. Игуменья Ольга, сославшись на желание в отрешении предаться молитве и богомыслию, осталась в усыпальнице одна.
Поднявшись на пять ступеней к дубовой двери, ведущей наружу, Феона насторожился и встал как вкопанный, тревожно оглядываясь. Налетевший на его могучую спину маленький Шуйский ойкнул от неожиданности и удивленно спросил:
– Ты чего встал, воевода?
Феона сделал предупреждающий жест и произнес вполголоса:
– Я оставлял тут своего человека, а сейчас его нет.
Шуйский удивленно посмотрел по сторонам, беспечно махнул рукой и, протиснувшись к выходу, беззлобно проворчал:
– Да ну тебя, Григорий Федорович, вечно тебе все кажется. Ушел твой человек. Замерз и сидит теперь в поварской, сбитень горячий пьет…
Договорить он не успел.
– Назад! – заорал Феона и, схватив Шуйского за воротник шубы, рванул его вниз. Истошный вой князя заглушил пистолетный залп. Снаружи оба слуги и кормилица рухнули на снег как подкошенные. Еще одна пуля ударила в потолок, над входом осыпав Феону кирпичной крошкой и пылью. Надавив плечом на дверь, Феона закрыл ее на железный затвор как раз вовремя, чтобы защититься от нового залпа. Обернувшись назад, он увидел в полутьме, в паре шагов от себя царицу Марию. Женщина стояла у каменной стены, широко раскинув руки, и что-то лихорадочно шептала.
– Где моя дочь? – услышал он. – Где моя Настя? – повторила царица уже голосом, срывающимся на крик.
В следующий миг она бросилась к двери и попыталась выбежать наружу, но Феона схватил ее за плечи и крепко прижал к себе, глазами ища князя.
– Иван Иванович, ты где? – просил он, перекрикивая рыдания обезумевшей от отчаяния женщины.
– Тут я, Григорий Федорович! Зацепила меня пуля, уж не знаю, выживу ли? – услышал Феона его хриплый голос откуда-то снизу. Шуйский сидел на ступенях, ведущих в усыпальницу, и прижимал правой рукой рваную рану на левом плече. Увидев свежую кровь, обильно сочившуюся по пальцам деверя, Мария охнула, закатила глаза и потеряла сознание.
– Ну вот и хорошо, – облегченно произнес Феона, пристраивая царицу на ступени рядом с Шуйским, – сама успокоилась. Посидите здесь вдвоем, а я скоро вернусь и перевяжу твою рану, князь.
Хорошо смазанные петли двери не издали ни звука, когда Феона осторожно приоткрыл ее и выглянул наружу. При свете полной луны усиленном отражением от белоснежного покрова, лежащего на монастырском дворе, и одного не потухшего светильника, торчащего из сугроба фитилем вверх, он смог оглядеться, оставаясь незамеченным в тени переднего крыльца собора. В полутора саженях от него неподвижно лежала мамка царевны, все еще прижимая к груди туго запеленатый кулек с орущим младенцем. Крики ребенка успокоили Феону, но не сильно. Оба слуги Шуйского лежали шагах в пяти от кормилицы, уткнувшись лицом в снежный наст. К ним осторожно, держа в одной руке саблю, а в другой пистолет, приближался чубатый запорожец, без головного убора, в овчинном кожухе нараспашку. Под кожухом поблескивала стальная кольчуга, надетая поверх кафтана. Позади у кустов бересклета стояло шесть его товарищей, неспешно перезаряжавших пистолеты.
Решение пришло мгновенно. Вытащив из сапога нож, по форме больше напоминающий длинный наконечник копья, Феона с кошачьей ловкостью одним прыжком добрался до тела кормилицы, одновременно метнув нож в шедшего ему навстречу казака. Бросок был безупречным. Лезвие вошло под кадык снизу вверх, перебив позвоночник у основания черепа. Чубатый так ничего и не успел понять, беззвучно рухнув ничком в сугроб.
