Приняв из ослабевших рук кулек с плачущим младенцем, Феона бросил быстрый взгляд на кормилицу. Полнощекая молодка с удивлением глядела своими большими глазами на яркую луну, а во лбу ее зияла черная дыра, от которой шел легкий дымок с запахом пороха и две тонкие струйки крови стекали по виску на белый снег, делая его алым. Феона ладонью прикрыл ей глаза и метнулся обратно в подклет как раз вовремя. Со стороны запорожцев послышались тревожные окрики, перешедшие в крики, ругань и проклятья. Раздались новые выстрелы, но было уже поздно. Феона уже закрылся изнутри на железный засов, а дубовой двери, окованной медью, и мушкетные пули были нипочем.
Феона передал ребенка едва пришедшей в себя и еще не верящей своему счастью матери, подхватил под мышку раненого князя и спустился обратно в усыпальницу. Игуменья Ольга, стоя на коленях спиной к вошедшим, спокойно молилась перед иконой Богородицы, словно весь шум за пределами крипты
[114] ее не касался. Усадив князя на каменный пол у гробницы Соломонии Сабуровой, Феона вытащил из-за пояса пистолет и взвел курок. Подойдя к игуменье, он приставил пистолет к ее затылку.
– Ну что, мать настоятельница, – сказал он хрипло, – значит, продала нас? Не продешевила, надеюсь? Почем теперь царские дети идут?
Игуменья Ольга склонила голову и опустила плечи, словно в ожидании выстрела, но ответила, не оборачиваясь, на удивление спокойным и ровным голосом:
– Стреляй, воевода, чего уж, моя вина! Не должно было так случиться. Келарь
[115] Елевферия обещала, что поляки никого не тронут. За Анастасией они приехали.
– Да как же так можно, – возмутилась бывшая царица, крепко прижимая ребенка к груди, – чем же мы провинились перед тобой, матушка? Кровиночку мою невинную волкам на съедение!
Сверху послышались глухие удары. Лихие запорожцы пытались выбить могучими плечами тяжелую дверь, но она делалась как раз для того, чтобы противостоять таким попыткам, и поддаваться явно не спешила. Феона убрал пистолет от головы настоятельницы, поставив курок на предохранитель, и спросил коротко:
– Зачем?
Игуменья Ольга встала с колен, отряхнув подол рясы, и, повернувшись, посмотрела ему прямо в глаза.
– А что прикажешь делать, Григорий Федорович? Ты приехал и уехал. Тебя тут нет, а кто здесь власть? От царя Василия Шуйского здесь больше года как отложились. Здесь царь – Дмитрий.
– Царь Дмитрий твой – самозванец! Вор Тушинский! – гневно закричал князь Иван, мешая Марии перебинтовать ему рану.
– Сказывают, вор, – согласно кивнула головой игуменья Ольга, – а в городе и уезде везде его люди. У атамана Андрея Просовецкого
[116] пять сотен сабель, а у тебя, Образцов, сколько? Одна, что на боку висит? Докажи, что ты власть, и мы с радостью пойдем за тобой, а нет, не обессудь, воевода, скатертью дорога. Нам здесь жить.
– Крамольничаешь, мать игуменья, – мрачно произнес Феона, краем уха прислушиваясь к тревожному затишью наверху. Тишина сейчас волновала его больше, чем слова монахини.
– Ты же знаешь, я сюда не по своим интересам прибыл, дело мое патриархом Гермогеном
[117] поручено. Перед ним и ответ держать буду. Все расскажу и о тебе вспомню, раба Божья Ольга…
– Вспомни, – огрызнулась игуменья, бросив на Феону колючий взгляд, – только сначала отсюда выберись!
– Я выберусь, – сухо ответил Феона, глазами прикидывая, чем завалить проход на случай штурма усыпальницы.
– Зачем тебе все это, Григорий Федорович? – с неожиданным сочувствием спросила игуменья.
– Что именно?
– Война эта? Шуйский низложен. Димитрий, Тушинский вор, по слухам, не сегодня завтра за ним последует. В Москве бояре королевичу Владиславу
[118] присягнули. Своего царя, как рождественского гуся, на польский кисель из соплей поменяли! А ты все воюешь. Не устал?
– Не быть иноземцу царем на земле Русской! – запальчиво воскликнул Феона, до хруста в костях сжимая тыльник
[119] своей сабли.
В этот момент сверху возобновились мощные удары по двери в подклеть. На этот раз били топорами и кувалдами.
Игуменья Ольга, указывая пальцем вверх, едко ответила:
– Это ты скажи лисовчикам, которые наверху дверь доламывают.
В ответ Феона улыбнулся и пожал плечами, деловито укладывая саблю и пистолеты на могильную плиту Евдокии Старицкой. Закончив с этим, он, засучив рукава кафтана, схватился за верхний край алтаря, собираясь обрушить его вниз, чтобы завалить проход в склеп.
– Не надо, – остановила его игуменья, положив руку на плечо. – Бери, воевода, царевну и беги. За алтарем потайной ход на колокольню. Возьми ключ. Выберешься на двор, иди к Приказной палате. Там есть выход за монастырскую стену. Поспеши!
Взяв ключ с холодной как лед ладони игуменьи Ольги, Феона вопросительно посмотрел на царицу Марию. Та, все поняв, отрицательно покачала головой.
– Нет, Григорий Федорович. Возьми Настеньку и беги один. Я хоть и не по своей воле, но приняла постриг. Мое место здесь, рядом с Богом. Береги мое солнышко, воевода, а я за вас каждый день молиться буду.
Мария повесила на шею младенцу золотой мощевик
[120] царя Василия Шуйского, нежно поцеловала уснувшую девочку и со слезами передала ее Феоне. Феона осторожно принял младенца на руки и, обернувшись, обратился к Шуйскому:
– Ну, князь, а ты?
Наверху запорожцы, кажется, наконец доломали неподдающуюся дверь и вот-вот должны были появиться в крипте.
– Нет, – ответил Шуйский, – далеко я не уйду, а вам буду только в тягость. Поляки мне ничего не сделают. Скорее всего, отправят вслед за братьями в Польшу. Но это я как-нибудь переживу, а ты спеши, Григорий Федорович. Береги мою племяшку. Вернусь – спрошу!
