– И я о том же. Потому и искал тебя!
Чернецы как в воду глядели. Перед самой Обедней
[133] в монастырь, сопровождаемый двумя городскими казаками, явился устюжский воевода. Был он в дурном расположении духа. Угрюм. Мрачен. Свиреп лицом и гневлив взором. Феона с интересом посмотрел на прибывшего. Ему советовали обратить внимание на смышленого и добросовестного дворянина Стромилова еще двенадцать лет назад при дворе царя Василия Ивановича Шуйского, и неизвестно, как сложилась бы судьба, успей Феона воспользоваться этим советом. Четыре года служил Стромилов вторым воеводой в городке Березове и прославился тем, что сурово пресекал попытки служилых казачков и городских стрельцов мародерствовать на могилах остяков-язычников
[134] и воровать зарытые в них вещи, а также тем, что разрешил хоронить березовских остяков, казненных за измену воеводой и князем Черкасским и более двух лет болтавшихся на виселице в назидание родичам и соплеменникам.
При новой династии вернулся Юрий Яковлевич в Москву. Был объезжим головой
[135] на Неглинной и в Китай-городе
[136], служил судьей во владимирском Судном приказе
[137] и наконец был назначен воеводой в Устюг, куда прибыл полтора года назад почти одновременно с отцом Феоной, перешедшим в Гледенскую обитель. Только здесь, в Устюге произошло их очное знакомство, ни к чему их уже не обязывавшее и никому, кажется, особенно не нужное.
Сегодняшняя встреча была едва ли не вторая или третья за все полтора года их совместного пребывания в городе. Феона сразу обратил внимание на то, что правая щека Стромилова изодрана в клочья и едва лишь недавно короста затянула сочившуюся из раны сукровицу. Казалось, кто-то двинул деревянной мутовкой
[138] по щеке градоначальника, оставив три неглубокие, но изрядно кровоточащие борозды. Наличие этой раны явно смущало воеводу и заставляло нервничать, может быть, немного больше, чем ему это приличествовало по его высокому положению.
– Зачем ты прогнал моих людей, отче? – хмуро спросил Стромилов после получения благословления от игумена. – Они выполняли мое поручение.
– Ты, сын мой, не имел права давать такое поручение. Ты нарушил закон!
– Закон здесь – я! – грубо возразил Стромилов, исподлобья глядя на игумена.
– Ошибаешься, несчастный, – запальчиво воскликнул Илларий, – в монастыре закон – это я, и суд тоже! По положению Стоглавого собора монастырям такое право даровано свыше, и не тебе это менять!
– То, что ты называешь законом, отец наместник, давно устарело, – оскалился воевода в некоем подобии насмешливой улыбки, – согласно наказу государя нашего Михаила Федоровича, права такого монастырские власти лишены уже лет пять, ежели не более.
Видя замешательство настоятеля, Феона решил прийти к нему на помощь.
– Я, кажется, понимаю причину вашего разногласия, – произнес он, выходя вперед.
Услышав слова монаха, Стромилов поморщился, как от зубной боли.
– Вот не надо разъяснений, отец Феона. Я не хуже тебя разбираюсь в законах. То, что ты был когда-то начальником Земского приказа, не дает тебе право влезать в следствие, а если будешь мешать дознанию, арестую, отвезу на съезжий двор и посажу в чулан на пару дней.
Услышав такие слова, Илларий буквально захлебнулся от возмущения, но на Феону они не произвели никакого впечатления.
– Не получится у тебя ничего, Юрий Яковлевич, – небрежно бросил Феона, спокойно глядя в глаза воеводе.
– Что не получится? – переспросил тот удивленно и настороженно.
– Ничего не получится, – улыбнулся монах. – Согласно указу государя нашего Михаила Федоровича, губные старосты и церковные власти лишены права вести дознание по государевым делам и воровским людям. Убийство отца Дасия до крамолы и государственного преступления никак не поднять, а значит, действует обычное правило, которое, согласно положению Стоглавого собора, отдает расследование специальному монастырскому дознавателю, в данном случае рабу Божьему отцу Феоне.
Феона учтиво поклонился и добавил с едва уловимой иронией в голосе:
– Самый захудалый подьячий в приказной избе подтвердит тебе слова мои, воевода. Но уж коли выказал ты горячее желание помочь святой обители в расследовании тяжкого злодейства лишения живота невинного брата нашего отца Дасия, души наши с отцом наместником возликовали!
Наступила неловкая пауза, нарушаемая тяжелым сопением воеводы.
– Я буду рад, Юрий Яковлевич, если мы вместе найдем убийцу доброго инока, – удовлетворенно произнес игумен Илларий и перекрестился.
Бордовый от ярости Стромилов злобно раздувал ноздри, переводя мрачный взгляд с довольного, как старый кот на завалинке, отца Иллария на совершенно бесстрастного отца Феону. Он силился что-то сказать, но понимал, что сказать ему в данном случае особенно нечего. Он сам влез в эту историю, и теперь единственный способ выйти из нее, не потеряв при этом лицо, был тот, что предлагали ему монахи.
– Спаси Христос, за предложение, отче, – произнес он, наконец внешне успокаиваясь, – пусть так и будет!
Он холодно раскланялся и, взяв коня под уздцы, направился к выходу из монастыря.
– А что с твоим лицом, воевода? – задал вопрос Феона в спину уходящего Стромилова.
Плечи Стромилова вздрогнули, он обернулся, смерил инока недобрым взглядом и нехотя процедил сквозь зубы:
– Кошка поцарапала.
Только после поспешного ухода устюжского воеводы отец Феона обратил наконец внимание на истомленного ожиданием Маврикия, из-за спины которого выглядывал крепкий коротышка в засаленной сермяге, бывшей когда-то приличного белого цвета, и катаном гречневике
[139], больше похожем на опрокинутый горшок, надетый на голову.
– Ты кого привел? – спросил Феона у своего помощника, подходя ближе.
– Перевозчик из Коромыслова. Тихоном звать, – представил мужика довольный Маврикий.
