– Эх, Маврикий, когда-нибудь тебя высекут за твое ослиное упрямство и бесхитростное любопытство, и я не стану выручать, чтобы впредь неповадно было! Но за этот проступок ты не заслужил порки. Я почти уверен, что убийца приходил за псалтырью, однако твоя простодушная пытливость лишила его этой возможности. Кому-то ты очень сильно помешал! Надеюсь, не зря?
Монах ободрительно потрепал послушника по плечу и спросил:
– Тайнопись осилил?
– Какое там, – безнадежно отмахнулся Маврикий и тяжело вздохнул. – До Утрени с лучиной просидел. Ничего! Прости, отче, не нашел я никакого ключа!
Феона молча открыл псалтырь, полистал пожелтевшие от времени страницы и спокойно ответил:
– Разберемся! Теперь это наш с тобой общий интерес. А сейчас иди к себе. На сегодня ты мне больше не нужен. И главное, о том, что было – молчок!
Успокоенный и внутренне умиротворенный Маврикий согласно кивнул головой и ушел, даже не попытавшись на этот раз выпросить себе какое-нибудь новое задание. А Феона, проводив его взглядом, завернул псалтырь в белое льняное полотно и отправился к настоятелю.
В покоевой горнице
[158] деревянных хором настоятеля царили сумерки и прохлада. Все окна, кроме одного, были наглухо закрыты деревянными ставнями. Из открытого окна в левом углу клети, причудливо преломляясь в витражных слюдяных вставках, яркое утреннее солнце освещало книжный шкаф, рабочий стол и резное кресло отца наместника. Сам же отец Илларий вместе с Феоной сидел рядом на широкой лавке у глухой стены и задумчиво глядел на псалтырь, лежащую у него на коленях.
– Конечно, отец Феона, я помню эту псалтырь! Загадочная книга, надо признать!
– А что же в ней загадочного?
– Ее история!
Илларий многозначительно посмотрел на Феону и поднял вверх указательный палец.
– Два года назад, еще до твоего приезда, случился в обители пожар. От молнии загорелась казенная келья, ну и пошло-поехало! Такой пал я никогда не видел! Избы вспыхивали, как снопы, и прогорали дотла за считаные мгновенья. Колокола на колокольнях плавились. Даже кирпич обратно в песок прогорал. Огонь пришел после службы 3-го часа, а к Божественной литургии все уже было кончено. Пепелище. Из всего монастыря только две церкви остались: Троицкая да Успенская, да и те изнутри все выгорели. Никто и не думал, что старая библиотека уцелеет в таком аду, а вот поди ты! Три книги промыслом Божьим сохранились! Две мы в мшанике
[159] Тихвинской церкви нашли. Их упавшей стеной привалило, вот огонь и не добрался. А псалтырь эта на второй день после пожара отыскалась. Она просто лежала на пепелище целая и невредимая!
– Может, спас кто во время пожара, а потом тихо подложил? – предположил Феона.
– Скорее всего, – пожал плечами Илларий, – только почему именно псалтырь? В хранилище были сотни куда более значимых книг, а человек не просто рисковал жизнью, откровенно говоря, у него не оставалось даже надежды на эту самую жизнь! Загадка!
Отец Илларий взял в руки псалтырь и, тщательно обернув ее платком, вернул обратно Феоне.
– Пожалуй, это все, отец Феона. Уж не знаю, помог я тебе чем аль нет?
– Помог, отче! – ответил Феона, вставая и кланяясь.
– А скажи еще, ежели знаешь, когда и как сия псалтырь в обитель попала?
– Нет, не знаю, – покачал головой Илларий, – это еще до меня было. Может, при невинно убиенном поляками игумене Пимене, а может, еще раньше? – Погоди, – придержал он собеседника за рукав рясы, – тебе надо со старцем Иовом поговорить. Вот кто точно все знает! Ему сто лет в обед, половину из которых он провел здесь. Только вот сомневаюсь, захочет ли он с тобой сейчас говорить?
– А что так? – удивился Феона.
– Да отпросился он у меня на сорок дней в затвор для молитв и уединения, а всего неделя прошла. Знаешь ведь, что за нрав у старца. Ругается – петухи со страха несутся. Сам его иной раз опасаюсь. Уж больно суров чернец.
Феона улыбнулся и направился к выходу.
– Спаси Христос, отец наместник, – произнес он, кланяясь в пояс, – постараюсь лишний раз не раздражать старца. Глядишь, не прогонит?
– Во славу Божью! – ответил игумен, перекрестив Феону на прощание. – Иди, коли так.
Глава 14
Старец Иов почитался в округе чудотворцем, способным за одну ночь поднять на ноги самого безнадежного покойника. «Для верующего – все возможно!» – любил говорить он, отвечая на вопросы о своем волшебном даре. Впрочем, в монастыре со страхом шептались и о другой его способности: предсказать скорую кончину человеку, до того о смерти и не помышлявшему.
Жил в обители казначей, который часть денег, получаемых от игумена для раздачи нищим, изымал в свой личный доход. Неведомо, какой в том был прок, если по уставу собственных денег братия иметь не могла? Как бы то ни было, но казначей деньги припрятывал, обходя милостыней всегда одних и тех же нищих, которые, видимо, чем-то ему особенно не нравились. Такая избирательность надоела одной из побирушек, подвизавшихся кормиться при монастыре, и она пожаловалась на казначея игумену. Игумен был удивлен, но казначей твердо стоял на своем: «Все – поклеп. Деньги давал аккуратно, а нищенка – лгунья и пусть сдохнет как собака!» При этом разговоре присутствовал Иов, который, разбушевавшись от случившейся неправды, заявил, что несчастная женщина будет жить, а вот казначей и до первых петухов не доживет, ибо солгал!
Стоит ли говорить, что вороватый монах к вечеру слег на лавку, а к ночи испустил дух, устрашив своей смертью всю братию. Деньги у него действительно нашли, и оскорбленный игумен запретил хоронить казначея на монастырском погосте. А Иову эта история только добавила славы. Известность его давно перевалила границы Заволочья. Ехали к нему страждущие со всех концов большой державы, но Иов в силу склочности характера или иных соображений проявлял непонятную избирательность к своим посетителям. Одних обласкивал и привечал. Ставил на ноги и давал наставления. А других либо гнал взашей, либо вообще отказывался разговаривать. Что имело решающее значение при таком выборе, оставалось загадкой. Нрав, одним словом!
Не секрет, что раньше в обители не было больших спорщиков, чем два закадычных друга-приятеля, два соборных старца – Иов и Прокопий. Споры их были, как правило, громкими и нарочитыми с привлечением массы заинтересованных зрителей из числа монастырских насельников, а касались всегда одной и той же темы – кто из них более старый, кто больше видел и узрел в этой жизни, смыслы ее и божественные промыслы. Заканчивался спор тоже всегда одинаково. Приходил игумен Пимен, который был старше обоих спорщиков. Он сердито стучал посохом. Называл разбушевавшихся почтенных иноков сопляками и молокососами и грозил посадить в ле́дник
[160], чтобы охолонулись слегка, после чего накал страстей быстро снижался к явному огорчению монастырской братии, имевшей мало развлечений в обыденной жизни.
