С тех пор много воды утекло. Давно не стало игумена Пимена, убитого бандой польских разбойников «лисовчиков». Старец Прокопий, наживший своим неугомонным и въедливым характером врага в лице архиепископа Арсения Элассонского, усилиями последнего отправлен был настоятелем в глухой Богородицкий монастырь на реку Пинегу. Наместничал в монастыре теперь игумен Илларий, заведший в обители такие порядки, что любое нарушение устава, как правило, вызывало скоропостижный испуг и глубокое раскаяние незадачливого нарушителя. А чернец Иов по-прежнему творил свои чудеса, иногда бушевал, когда считал, что иначе нельзя, и многими седмицами молился в одиночестве.
В стороне от братского корпуса и монашеских келий, в подклети казенной палаты находилось несколько крохотных помещений без окон. В одном из таких каменных мешков, более всего похожем на тюремную камеру, облюбовал себе место для уединения и молитвы старец Иов. Последние годы он все чаще стал удалятся в «затвор», заявляя, что уединение – хороший повод разглядеть себя в зеркале.
Отец Феона подошел к двери убежища старого монаха и, как положено, покашлял, предупреждая его о своем прибытии. Конечно, дверью кривую и покосившуюся калитку, перевешенную сюда с козьего загона, называть как-то язык не поворачивался, однако для любого посвященного было понятно, что это именно дверь, крепчайшая из всех дверей на свете, и только хозяин мог отворить ее своим благоволением, иначе пришедшему ничего не оставалось, как идти своей дорогой, не спрашивая причину отказа.
Стоя перед входом в затвор, Феона прочел Исусову молитву. Подождав и не услышав ответ, он повторил молитву еще дважды и только после этого тихо постучал.
– Аминь! – донесся изнутри хриплый старческий голос. – Я ждал тебя, отец Феона. Думал, ты вчера придешь. Не обессудь, дверь не открываю. Давай так поговорим.
– Поговорим, отче, – согласился Феона, присаживаясь на каменные плиты пола, явственно слыша с другой стороны двери тяжелое сиплое дыхание старца. – Как ты узнал вчера, что я лично узнал только сегодня?
– Когда я был молод, в монастыре восхищались моим трудолюбием, и я поверил, что не боюсь трудностей, тогда я ушел в скит и только там вдруг обнаружил, что на самом деле нет монаха в монастыре более ленивого, чем я! Почему это произошло? Наверно, потому, что мне хотелось нравиться, а кому я мог понравиться в скиту? Только кошке. Вот и увидел я свое истинное состояние. Оказалось, я просто любил, когда меня хвалили. Мною двигало простое тщеславие, которое часто застит глаза зрячему и не дает прозреть слепцу.
– Прости, отче, – произнес Феона, – но я не понимаю, как рассказ об одиночестве поможет мне в деле, ради которого я посмел потревожить тебя.
– Дурак ты, отец Феона, – неожиданно разозлился за дверью Иов, – такой же дурак, как твой приятель отец Прокопий! Скажи, ты понимаешь разницу между одиночеством и уединением?
Из опасений нарваться на новый приступ гнева блаженного старца Феона предпочел промолчать.
– Настоящее одиночество называется унынием. Это тяжкий грех. Это путь, отдаляющий от Бога. Дорога забвения. А в уединении ты находишься наедине с Богом. Ты чувствуешь единство с Ним, и потому ты уже не одинок. Теперь понял, почему я ждал тебя?
– Понял, отче!
Феона мысленно восхитился духовной силой, исходящей от старого монаха. Знаком он с ним был почти два года, но только теперь понял, что по-настоящему и не знал вовсе.
– Ну, коли понял, то не спрашивай как, спрашивай, что я знаю, – уже миролюбиво и спокойно произнес старец.
– Спросить хочу, отче, о псалтыри Следованной. Как попала она в обитель и когда?
Неожиданно в разговоре возникла пауза. Иов молчал. Слышно было только его хриплое дыхание прямо за дверью.
– Отец Иов? – выждав время, позвал Феона.
– До самой смерти не забыть мне тот день! – голос старика вдруг стал тих и угрюм. – В январе 21-го
[161] поляки с литовцами рыскали по земле нашей, словно звери дикие. Людей грабили, мучили и убивали, баб и детишек насильничали. Никому прохода и проезда не давали. Разорили несколько уездов и дошли до Устюга. Наконец ранним утром 15 генуария подступили они к Гледенской обители. Тогда-то вот и появились эти двое!
– Что за двое? – насторожился отец Феона.
Вместо ответа в широкую щель между досками двери просунулась сухая старческая рука с сизыми, набухшими венами и желтыми, как сливы, ногтями.
– Подставь плечо, отец Феона, – потребовал старец.
Феона придвинулся ближе к двери, и жесткие скрюченные пальцы старца вцепились ему в предплечье.
– Смотри!
– Куда смотреть, отче? – спросил Феона, недоумевая.
– Смотри! – хрипло закричал Иов, сильно дернув за рукав однорядки…
Феона открыл глаза. Он находился в каком-то подземелье, посередине длинного, узкого коридора из хорошо обожженного красного кирпича, представлявшего собой анфиладу небольших помещений шириною в три и длиною в пять локтей, заканчивающихся широкими арочными контрфорсами, выступавшими из стены на четыре вершка. Пол был выложен серым тесаным камнем и покрыт таким толстым слоем пыли, который указывал, что ни одной живой души здесь не было по крайней мере последние лет двадцать. Почти каждое из этих небольших помещений имело либо пустующие ниши, либо наглухо заложенные окна, либо полноценные боковые ответвления с арочными входами, часть из которых была закрыта дубовыми дверями, а другая открыта, но темень, царившая в них, не позволяла видеть ничего уже на расстоянии вытянутой руки. Коридор, видимо, освещал факел, находившийся где-то впереди по ходу движения.
Феона услышал приглушенные голоса и быстрые шаги. Неожиданно из-за поворота прямо на него вышли два человека, мужчина средних лет и мальчик лет тринадцати. Они поравнялись с Феоной и, словно бестелесные духи, прошли насквозь, даже не заметили его. Сделав еще с десяток шагов, незнакомцы устало присели прямо на голый пол в одной из ниш коридора.
Изумленный до глубины души, но все же не потерявший самообладания монах приблизился к неизвестным, чтобы лучше рассмотреть обоих. Мальчик, укутанный в лисью шубу, с рысьим малахаем на голове, выглядел усталым и сильно напуганным. Невооруженным глазом было видно, что в тот момент в нем боролись два несовместимых желания: одно – бежать, не останавливаясь; второе – упасть и уснуть. К своей груди он прижимал кожаную сумку, видимо, содержащую в себе что-то очень важное для обоих беглецов.
Второй – рослый мужчина, судя по выправке и манере держаться, человек служивый, выглядел куда более живописно, чем мальчик. Несмотря на зимнюю стужу, он был простоволос. Лицо посечено в нескольких местах и носило следы крепких побоев. Вся верхняя одежда на нем была с чужого и явно недружественного плеча. Дорогая польская делия из голубого английского сукна была замызгана, порвана в двух местах до самой подкладки и обрызгана то ли грязью, то ли чьими-то мозгами. Из-под делии, небрежно наброшенной на плечи, виднелись клочья раскромсанного жупана из добротного черного фалендыша
[162]. В разбитой в кровь правой руке незнакомец сжимал казацкую саблю-чечугу, а в левой держал самодельный факел, изготовленный из древка какой-то польской хоругви и сорочки или нижних льняных порток, облитых березовым дегтем.
