Отец Феона погрузился в глубокое размышление. В своей жизни, полной удивительных приключений, он не раз сталкивался с явлениями, которые ни понять, ни объяснить иным способом, как назвав это чудом, было невозможно. Видение, явленное ему старцем Иовом, было того же рода. Как христианин, отец Феона должен был беспрекословно верить случившемуся с ним. Как человек разумный, привыкший обосновывать любую мысль или событие с точки зрения здравого смысла – должен был сомневаться. Где-то в глубине души, даже приняв монашеский постриг, Феона так и не выработал понимания, что же такое настоящее чудо и как к нему стоит относиться лично ему. Его осмысленный разум приходил в замешательство при ответе на прямой вопрос: участвует ли в нашей жизни заботливая Божия рука или мы наблюдаем лишь холодное стечение обстоятельств?
– Отец Иов, а мог бы ты, например, показать еще, как умер игумен Пимен? – предположил он, обращаясь к старцу.
– Ишь ты, прыткий какой, – проворчал в ответ Иов и сердито захрипел: – Я что тебе, чародей, чернокнижник какой?
– Но ты же только что уже сделал это, – развел руками Феона. – В чем теперь трудность?
– Трудность не в том, что могу я, а в том, что сможешь ты, – резко произнес старец, давая понять, что продолжения разговора не будет. Но от Феоны непросто было отделаться.
– Я постараюсь! – пообещал он самоуверенно и добавил: – Мне кажется, что смерть отца наместника как-то связана со смертью книжного хранителя. Не могу объяснить, но я чувствую!
Старец молчал, шурша чем-то за дверью.
– Отец Иов! – выдержав вежливую паузу, позвал Феона.
Под отшельником заскрипели рассохшиеся доски домовины, которую он использовал в качестве кровати. Иов пару раз в сердцах ударил посохом по двери и опять высунул из щели свою руку.
– Ты, отец Феона, залезаешь в область, для тебя закрытую! – произнес он сурово. – Ты можешь не справиться, тем более что вера твоя небезупречная пока!
– Я постараюсь! – повторил Феона решительно и, привалившись спиной к двери, закрыл глаза.
– Тогда запомни, – услышал он последние наставления старика, – скорее всего, ты увидишь не то, что хочешь, а то, что сможешь, или не увидишь ничего!
Пальцы Иова с огромной силой сжались на плече инока, словно пытались проникнуть внутрь его тела.
– Смотри…
На этот раз все было по-другому. Сначала действительно ничего не было. Только темнота, изредка пронзаемая проносящимися мимо белыми искрами, да стрекотание одинокого сверчка, поселившегося где-то в затылке под самым темечком. Неизвестно, сколько прошло времени. Сверчок неожиданно замолк. Свежий морозный ветер обжег ноздри монаха, принеся с собой легкий запах гари. Черная пелена, оплывающая как лед на солнце, стала вдруг рыхлой, текучей и потерявшей всякую форму.
Феона открыл глаза. Дряхлый старик в монашеском одеянии стоял перед открытыми Святыми вратами Гледенской обители. За ним, держа, пищали, с зажженными фитилями на изготовку, стояли четыре городских стрельца из охраны обители, еще несколько находились на боевой площадке стены. С противоположной стороны, прикрываясь полуразрушенным сараем, стояли польские пехотинцы, держа на прицеле открытые ворота и стрельницы навесного боя, расположенные по краям Святых врат.
Монах, выйдя за стены монастыря, властно поднял руку. В то же время, выполняя его молчаливое распоряжение, ворота с лязгом захлопнулись.
– Я игумен этого монастыря, отец Пимен, – произнес он на удивление громким и твердым голосом, не вязавшимся с его болезненным и немощным внешним видом.
– Что хочешь, поп? – послышался мгновенный вопрос с польской стороны.
– Хочу видеть вашего начальника! – произнес Пимен и добавил насмешливо: – Я безоружный. Можете проверить.
Он медленно двинулся в сторону вражеской заставы, на какой-то момент ощетинившейся на него частоколом из пик, алебард и мушкетов. Навстречу выехали три драгуна, сверкая стальными кирасами из-под красных плащей. Подъехав вплотную, они взяли отца Пимена в полукольцо и медленно сопроводили в свой лагерь. Поляков было много. Целая армия! Они встали под горой. Серые палатки, большие цветастые шатры, увенчанные вымпелами, флагами и штандартами, кругом повозки, лошади и люди. Горели костры. Жолнеры
[168] жарили мясо. Маркитанты торговали вином, медом и водкой. Кругом стояли гомон и нервное веселье. Иные из самых азартных прямо на снегу, на полковых барабанах играли в кости и карты, проигрывая или выигрывая награбленное по дороге имущество и деньги. Поляки были столь самоуверенны, что даже не считали нужным позаботиться о хорошем охранении своего лагеря. Для них все уже было решено. И монастырь, и город представлялись им легкой добычей, а русские – недостойными даже обычной предосторожности.
Отца Пимена завели в разрушенный амбар без крыши, где прямо на снегу под наспех сооруженным навесом были поставлены столы, лавки и стулья и несколько офицеров, склонившись над картой, что-то активно обсуждали, не обращая внимания на приведенного драгунами монаха.
Сзади послышался скрип снега от шагов приближающегося человека.
– С кем имею честь? – раздался его глухой, надменный голос. При этом спрашивал он по-польски.
Игумен Пимен повернулся к говорящему. Яркое январское солнце слепило глаза, не позволяя видеть лицо говорящего. Видимо, это был польский офицер высокого чина. За это говорил и богатый доспех – карацена
[169], и дорогой малиновый жупан, опоясанный тканым поясом, и турецкая шуба, наброшенная на плечи, и гусарские сапоги из желтой кожи тончайшей выделки, подбитые серебряными подковами. Только голова офицера, вставшего с солнечной стороны, походила на яркий фонарь, ослеплявший смотрящего на него. Игумен прикрыл слезящиеся глаза ладонью. Отец Феона, бывший бестелесным свидетелем этой встречи, попытался разглядеть собеседника отца наместника. Он зашел справа, потом слева от старого монаха, но, как бы он ни пытался поменять свое положение, он все время видел одно и то же. Он видел глазами отца Пимена!
– С кем имею честь? – повторил офицер, не сходя с места. Остальные поляки в знак уважения к вошедшему прекратили свои прения и молча стояли, видимо, ожидая его приказаний.
– Я наместник этой обители, игумен Пимен, – спокойным голосом, лишенным страха и подобострастия, произнес старый монах.
– Правильно ли я понял, что вы князь Петр Михайлович Щенятев? – с любопытством в голосе спросил польский офицер на чистейшем русском языке.
– Более полувека ношу я рясу. Мое имя – раб Божий Пимен. Чернец. Один из многих!
– Правду говорят – львиная гордость лисице не к лицу. Забыл ты, князь, свою гордость. Лицемерным смирением прикрылся, чтобы шкуру свою спасти.
– Гордыня дышит адом, но кто вы такой, чтобы судить, сударь? Я тебя не знаю, – глаза Пимена вспыхнули и заблестели холодной сталью.
