– Вы меня узнаете, – коротко хохотнул незнакомец и двинулся в сторону старика, – мое имя Петр Аркудий, и я служу Святому престолу!
Феона напряг все свои органы чувств, но именно в тот момент что-то безвозвратно изменилось. Он закрыл глаза. В голову вернулся нудный сверчок. Мгла стала поглощать пространство вокруг себя, как туман оседая на предметах и растворяя их в себе. Феона пытался сопротивляться, но все его усилия были тщетны. Его понесло куда-то в сторону монастыря с невиданной скоростью и едва не расплющило о ворота, и в тот момент, когда дубовые доски Святых врат приблизились настолько, что видны стали тесаные сучки и царапины от плотницких рубанков, с правого боку вспыхнул яркий свет.
Феона открыл глаза и обернулся. Было раннее утро, прозрачное и холодное. Со стороны польского лагеря погонял в гору своего жеребца бунчужный
[170] панцерной хоругви
[171]. Он был молод и горяч. На бунчуке
[172] у него болталась окровавленная тряпка, в которой с трудом узнавалась монашеская мантия. Поляк подъехал к воротам и, брезгливо выпятив нижнюю губу, скинул с бунчука кровавое рубище к основанию Святых врат.
– Эй, московиты, – закричал он звонким и задорным голосом, – это все, что осталось от вашего аббата! То же самое будет со всеми вами, если не отдадите беглого преступника Михаила Загрязского с сыном! Тот, кто первым откроет ворота…
Бунчужный не успел договорить, что бы ждало первого, открывшего ворота. Со стены прогремел выстрел пищали. Пуля вынесла всадника из седла, пригвоздив его к обледенелой земле. Следом прозвучал второй выстрел. Пуля, просвистев мимо рванувшего прочь жеребца и пройдя рядом с назальной стрелкой шишака, угодила поляку в левый глаз, разворотив весь череп. Выстрелы со стены стали чаще и кучнее. Защитники монастыря никому ничего не собирались отдавать задаром, тем более собственные жизни. Поляки, едва оправившись от беспримерной наглости русских, построились в боевые порядки и пошли на штурм не казавшейся непреступной стены монастыря, но в этот момент им в спину ударили полевые орудия войска устюжского воеводы Гаврилы Григорьевича Пушкина, пришедшего на помощь осажденному монастырю.
С Гледенской горы Феона видел, как отряды русских воинов, на конях, на лыжах и в пешем строю врезались в ряды растерявшихся поляков, неся с собою смерть и возмездие. Так и не пришедшие в себя ляхи дрогнули и побежали, бросая все: оружие, пленных, добычу, личные вещи…
И опять Феона открыл глаза. Он был на месте, рядом с затвором отца Иова. Рука старца, держащая его предплечье, ослабла, посинела и заметно дрожала.
– Да! Славная была битва! – прохрипел Иов. – Гнали в тот день панов вверх по Югу-реке, прямо на засаду у Кичменгского Городка. И там более двухсот в землю уложили, а иных живыми взяли, но таких мало было. Не хотели мужики в плен их брать. А русских пленников всех освободили. Вот так и закончилось все. Игумена мы потом нашли. Чтобы в колоду положить, мы его по кускам собирали. Откуда такая жестокость у ляхов была, до сих пор уразуметь не могу.
Старый Иов опять надолго замолчал, тяжело дыша за дверью. Слышно было, что он молился, хриплым шепотом произнося слова молитвы за упокой всех павших русских воинов и игумена Пимена. Феона не уходил и терпеливо ждал, творя молитву вместе со старцем.
– Ты все еще здесь, отец Феона? – спросил вдруг Иов.
– Здесь, отче!
– А чего? – ворчливо спросил старец. – Чего еще надо-то?
– Так про псалтырь хочу узнать, отец Иов, и про Михаила Загрязского! – ответил настырный Феона, чувствуя при этом, что терпение старца подходило к концу.
– Чего тут знать? Раненый через день помер, а из вещей у него только псалтирь и была, он сам ее перед смертью в книжное хранилище передал.
– Так сын у него еще был, Данилка?
– Не знаю… не помню… – взорвался наконец старец, – отец Феона, иди прочь, Христа ради! Утомил ты меня хуже луковой припарки!
Отец Феона счел за благо для себя исполнить просьбу старого монаха и, поблагодарив, ушел из подклети казенной палаты. Он был доволен сегодняшним разговором. Теперь многое из той головоломки, что сложилась перед ним в момент смерти отца Дасия, стало укладываться в его голове в более или менее связную историю, тайна которой уже не казалась неразрешимой.
Глава 16
Отец Феона, закончив уроки перед Благовестом
[173], отпустил учеников готовиться к вечерне. Сам же перед службой решил зайти к себе переодеться в праздничную одежду. Он неспешно поднялся по широкой лестнице переднего крыльца братских палат и, мерно стуча каблуками сапог, направился вдоль длинного коридора в свою келью. Откровенно говоря, ему не очень нравились новые правила собирания иноческих келий в единый братский корпус под одной крышей. Умом он, конечно, понимал удобство и практичность такого расположения, но душе его по-прежнему милы были одинокие деревянные кельи, крытые сосновой дранкой. Небольшие избенки на высокой подклети, с холодными сенями, в которых по ночам горел служебный свешник. С маленькими волоковыми окнами под потолком, через которые уходил дым от печей, топившихся по-черному. Чем это нравилось Феоне, он и сам толком не знал. Просто нравилось и все. Видимо, имелось в той естественной простоте жизненного уклада нечто, согласующееся с его теперешним душевным состоянием.
Идущего к себе Феону едва не сшиб с ног инок Епифаний, неожиданно выскочивший из-за поворота. Не останавливаясь, он налетел на широкую грудь Феоны, испуганно заорал, взмахнув руками, и, словно деревянный биток, отскочил назад, ударившись спиной о кирпичную стену.
– Ой-ей, – изумился Феона, помогая молодому иноку подняться на ноги, – ты куда так торопишься, брат Епифаний? Одним махом всего пути не проскочишь!
Епифаний выкатил глаза и посмотрел на отца Феону так, точно увидел перед собой призрак. Феону такой взгляд озадачил.
– Что-то случилось, брат Епифаний?
Сглотнув сухой комок в горле, Епифаний перевел шальной взгляд на пустой коридор и задал неожиданный вопрос:
– А ты здесь один, отец Феона?
– А с кем, по-твоему, я должен быть? – вопросом на вопрос ответил Феона, не удержавшись от ироничной улыбки при виде растерянности молодого инока.
Епифаний смутился, но не стал объяснять причину своего странного поведения. Он попросил прощения за свою неловкость и суетность, не приличествующие честному монаху в святой обители, и поспешно удалился, продолжая украдкой оглядываться по сторонам.
