Странное поведение молодого инока всколыхнуло мысли отца Феоны, ибо в катехизисе
[174] расследуемых событий Епифаний занимал важное, хотя и не очень понятное место. Определенно связь между ним и убийством книжного хранителя существовала, и, чтобы расследование могло двигаться дальше, связь эту следовало выявить в самое ближайшее время. Феона, как хороший гончий пес, чувствовал, что взял след и след этот был еще свежим.
На пороге своего жилища монах вдруг насторожился. Его прославленное, некогда звериное чутье кричало об осторожности. Невзирая на то что внешних признаков опасности не наблюдалось, он уже знал, что внутри притаилась угроза. Слегка приоткрыв дверь, инок только подтвердил свои подозрения. В келье царил непроницаемый мрак. В сенцах не горел служебный свешник. Погашена была и лампада перед иконостасом в восточном углу кельи. Принюхавшись, Феона уловил незнакомый, уже остывающий запах постороннего человека. Видимо, незваный гость уже покинул келью.
Отыскав в сенях огарок ослопной свечи, Феона зажег ее от дежурного светильника в коридоре и зашел внутрь. Беглого взгляда было достаточно, чтобы удостовериться: посторонний заходил в келью не для духовных бесед. Иконы с иконостаса в восточном углу были сметены на пол, а большой крест с распятием висел на одном гвозде, покосившийся набок. Аналой, за которым Феона совершал свое келейное молитвенное правило
[175], оказался опрокинут и раздавлен. Сломанный подсвечник лежал рядом. Перевернуты две лавки-лежанки, а перья из вспоротых подушек разлетелись по всей келье и осели на полу, как грязный апрельский снег. За одной из лежанок, покрытый перьями с ног до головы, лежал Маврикий.
Обеспокоенный Феона приподнял бесчувственное тело ученика. Прижимая Маврикия к своей груди, Феона свободной рукой нащупал у него на затылке две огромные шишки, обе размером с яйцо куропатки. Видимо, боль от прикосновения к свежей ране привела послушника в чувство. Юноша застонал и открыл красные от прилившей крови глаза.
– Жив? – облегченно выдохнул Феона. – Ну и напугал ты меня, парень!
Маврикий замычал что-то нечленораздельное и попытался встать, но наставник не дал ему это сделать. Он поставил на место одну из лежанок и помог взобраться на нее едва живому послушнику, подсунув ему под голову свою новую свитку, свернутую кульком.
Пока Маврикий приходил в себя, отец Феона занялся уборкой кельи, одновременно рассуждая о неслыханном доселе разбое. Было понятно, что проникший в келью неизвестный искал то же, что в книжном хранилище после убийства отца Дасия, очевидно, искал он именно псалтырь. Более того, ясно, что в обоих случаях это был один и тот же человек. Оставалось только удивиться его беспримерной наглости, отваге и хорошей осведомленности, позволяющей беспрепятственно приходить, творить черные дела и незамеченным исчезать из обители.
Допустим, рассуждал Феона, если убийца посторонний, то нужные сведения он легко мог получить, подкупив кого-нибудь из монастырских трудников, но это не объясняло его неуловимости. Ни один трудник не мог подсказать путь, на котором не встретить ни одного монастырского насельника
[176]. Остаются загадочные гледенские пещеры, но старец Иов утверждал, что об их существовании знали только игумен Пимен и оба Загрязских. Впрочем, был еще сбежавший поляк, но кто он и что с ним стало после Смуты – совершенная загадка!
Феона сходил в сени. Принес кувшин и полотенце. Намочив край рушника холодной водой, он приложил его к шишкам несчастного Маврикия, который протяжно застонал от облегчения и открыл глаза.
– Отдыхай пока! – махнул рукой Феона и, присев на соседнюю лавку, продолжил свои рассуждения.
Конечно, остается вероятность того, что злодей – обитатель монастыря, но есть одно обстоятельство, противоречащее такой возможности. Два дня назад Маврикий уговорил наконец игумена совершить над ним особый чин
[177], после которого тот получил право покинуть общежитие послушников и жить в монашеской келье вместе с наставником, чем с благословления Иллария он и не преминул воспользоваться, поселившись в сенях у отца Феоны. Все обитатели монастыря об этом знали, а вот пришелец, похоже, нет! Потому и столкнулся с Маврикием в тот час, когда Феона должен был находиться в школе.
Размышления монаха были прерваны робким покашливанием Маврикия. Оправившись от удара, едва не лишившего его жизни, он теперь сидел на лавке, скромно положив руки на колени, и, виновато моргая, смотрел на наставника.
– Прости, отче, Христа ради! – промолвил он, едва сдерживая слезы. – Я виноват!
– В чем же ты вину свою видишь? – удивился Феона. – Говори!
В ответ Маврикий горестно вздохнул, опустил глаза в пол и рассказал, что с ним случилось:
– Я к холодному ключу за водой ходил. Возвращаюсь, а в келье темно. Думал, случайно. Достал огниво. Только стал искру высекать, как меня сзади по скуфейке дынц! А потом опять дынц-дынц, тут у меня в ушах и засвистело! Более ничего не помню.
Феона сочувственно посмотрел на несчастного послушника, непонятно за что корившего себя.
– Ну а вина твоя в чем? – спросил он, улыбаясь.
– Не должен был я, отец Феона, келью без присмотра оставлять. В том и виноват!
Услышав такой ответ, Феона только руками развел.
– Маврикий, ты же не Полкан цепной, чтобы дом охранять, – покачал он головой. – Нет здесь никакой вины. Не упрекай себя. Лучше подумай. Может, запомнил что? Хотя бы мельком?
Сказав, Феона тут же пожалел о сказанном. Предложение подумать было явно преждевременным. На Маврикия было больно смотреть. Он так старался вспомнить, что, казалось, вот-вот снова упадет в обморок. Его лицо покраснело, напряглось и стало походить на печеную репу.
– Лежи и не вставай, – остановил потуги ученика Феона и строго предупредил: – Я пришлю к тебе аптекаря, а сам доложу о происшествии отцу наместнику. Надеюсь, он не сильно рассердится?
Феона уже стоял в сенях, когда сзади раздался торжествующий вопль Маврикия:
– Вспомнил! Вспомнил, отец Феона!
Монах на мгновенье замер, прикрыл дверь и, обернувшись, бросил на послушника внимательный взгляд.
– Что вспомнил?
– Руку! Рука была! – суетился Маврикий. – Я трут поджег, раздувать стал и заметил ее… быстрая, а на безымянном пальце перстень.
Феона вздрогнул.
– Что за перстень? – спросил он, хватая послушника за рукав однорядки. – Описать сможешь?
