– Да, тот же самый, о котором паромщик Тихон рассказывал, – убежденно заявил послушник, облизывая пересохшие губы, – с буквами латинскими.
Получив ответ, монах, словно устыдившись излишней пылкости, неосторожно проявленной перед учеником, внутренне одернул себя и дружески похлопал Маврикия по плечу.
– Спаси Христос! – произнес он мягко и добавил уже в приказном тоне: – А теперь отдыхай и никуда не ходи. Я скоро буду.
– Отче, ответь, – удерживая наставника, с тревогой спросил послушник, – что с псалтырью? Не нашел ее аспид проклятый?
– Не волнуйся, не нашел! – улыбнулся Феона и вышел наконец из кельи.
Он рассчитывал застать отца наместника дома за молитвой и чтением трудов святых отцов, но увидел его в парке, неспешно прогуливающимся между старыми вязами. Известие о происшествии, случившемся с Маврикием, отец Илларий встретил с изрядным раздражением.
– Как же так, отец родной? – сердито воскликнул он, недоуменно пожимая плечами. – Убийца гуляет по обители как хочет. Убивает и калечит иноков, а мой дознаватель ничего сделать не может! Может, зря я отказался от предложения воеводы Стромилова? Чего молчишь? Отвечай, чего делать-то будешь?
Отец Феона невозмутимо выдержал гневную речь настоятеля и, убедившись, что порыв негодования у того пошел на убыль, ответил хладнокровно и сдержанно:
– Сыск – дело мастеров, а не умельцев. Пустых обещаний давать не привык. Я не могу ручаться, что тать больше не убьет, но я убежден в его скорой поимке. Терпение, отец наместник! И потом, от помощи воеводы я не отказываюсь. Как раз хотел получить твое разрешение посетить его завтра в Устюге и поговорить о дознании.
– Это правильно! – согласился Илларий, тотчас успокоившись. – Зачем нам с городскими властями ссориться? Одно дело делаем. Благословляю. Что еще?
– Еще хочу забрать у тебя псалтырь. Дело близится к развязке. Лучше, если книга будет у меня!
– Хорошо, пусть так! Это все?
– Все, отче! – поклонился Феона. – Разве только Маврикия поместить в лазарет под присмотр лекарей?
– Ну, это уже не твоя забота, – отмахнулся отец Илларий и, развернувшись, широким шагом направился в сторону Троицкого храма. Трудно сказать почему, но настроение его после разговора заметно улучшилось. Пошатнувшаяся было вера в исключительные способности отца Феоны вновь стала незыблема и не требовала доказательств. Положением этим игумен был весьма доволен.
Внезапный порыв ветра поднял с земли ворох сухих листьев и закружил их в причудливом танце осеннего листопада. Завертелся многоцветный волчок и бросился вдогонку отцу Илларию, уходящему по пустынной аллее, накрыв его с головой, бесцеремонно задрав подол мантии и едва не сорвав с головы старенькую, видавшую виды скуфейку.
– Ай! Вот анафема, прости Господи! – причитал игумен, ускоряя шаг.
Проводив его взглядом, Феона резко повернулся и, осмотревшись по сторонам, невозмутимый направился к старому монастырскому погосту, находившемуся в противоположной от храма стороне. Еще прогуливаясь с игуменом по аллее старых вязов, Феона обратил внимание на инока Епифания, стоявшего на коленях у безвестной могильной плиты. Обстоятельство это сильно заинтересовало монаха. Он выждал время, когда Епифаний закончил молиться и покинул кладбище, после чего подошел к тому месту и на скромном надгробии, более похожем на сундук из белого камня с орнаментом из «волчьего зуба» с вилообразным крестом, увидел все еще хорошо читаемую надпись, которую, откровенно говоря, он и ожидал там увидеть. Эпитафия гласила: «Лета 7121 генуаря 27 дня
[178] преставися раб Божий Михаил Данилович Загрязский, убиен бысть от богопротивных и злочестивых литвин и разбойных людей польских и погребен на сем месте».
Глава 17
Феона ехал в Устюг. Незатейливые дрожки-трясучки по дороге измотали всю душу. Монах с бо́льшим удовольствием проделал бы весь путь верхом, но убогий меринок, запряженный в повозку, изумился бы до смерти от одной мысли оказаться под седлом. Впрочем, путь до города был невелик, а неудобства можно потерпеть, тем более что по дороге Феоне удалось сберечь немного монастырских средств. Паромщик Тихон, узнав строгого дознавателя, с перепугу наотрез отказался брать плату за перевоз и всю дорогу мило улыбался опасному иноку всякий раз, как ловил на себе его случайный, задумчивый взгляд. Он продолжал кланяться ему в спину даже тогда, когда Феона сошел с парома на другом берегу Сухоны.
Монах въезжал в город со стороны Нижнего посада, по Петровской улице, упиравшейся в суровые крепостные стены городища с его многочисленными башнями и мощными валами. За стенами крепости располагался государев зелейный двор
[179] со складами оружия и боеприпасов, а также различные лавки и амбары с запасами провизии для осадного времени. Имелись здесь целые три тюрьмы: опальная, бражная и разбойная, при которых находилась большая сторожная изба для охраны заключенных.
Поскольку въезд в городище для посторонних был закрыт, Феона свернул направо, в сторону Песьей слободы. Проехав Мироносицкую площадь, печально известную одним из двух открытых в городе кабаков, где объезжие головы ежедневно пополняли естественную убыль бражного острога, дрожки Феоны остановились на мосту через Немчинов ручей. Стрелец из караула Кабацких ворот бросил ленивый взгляд на одинокого монаха, боком сидящего на брусьях неказистых дрожек, и махнул рукой, между пальцами которой тлел и дымился зажатый трут фитильной пищали.
– Проезжай, отче! Не задерживай!
Для ускорения дела он хлопнул ладонью по волосатому крупу меринка. Конь бросил равнодушный взгляд на стрельца, загремел упряжью и неспешно вкатил повозку в открытые ворота Верхнего посада. Попав внутрь, Феона огляделся. Он редко бывал в Устюге, но любил этот город, наполненный целомудренной красотой и особым, северным обаянием. Конечно, раз от раза Устюг менялся и это бросалось в глаза. Не то чтобы в городе строили больше обычного. Город скорее обновлялся и молодел.
Возможно, причина была в том, что он избежал разорения и раньше других восстановил хозяйство, изрядно разрушенное в Смутное время. Даже славная и богатая некогда Вологда, опустошенная поляками, на время смирилась и уступила свое место Устюгу, дававшему казне значительно больше доходов.
А может, причина была в том, что город оказался в середине пересечения новых торговых путей Русского государства. С проторенными речными путями европейских купцов, идущих из Архангельского города на юг, здесь пересеклись дороги из сибирских соболиных промыслов, благодаря которым Устюг превратился в главный пушной рынок страны. Помимо пушнины, спрос у иноземцев был и на молоко и мясо, масло и мед, рыбу и соль. Да разве можно было перечислить все, чем торговал богатый Устюг? В обмен иноземцы везли сукна, шелк, бумагу, драгоценности и предметы роскоши. В результате иноземцев в Устюге развелось так много, что появилась у них между Иоанно-Предтеченским и Михайло-Архангельским монастырями собственная слобода.
