– А по какой части служить изволил, Федор Михайлович? – вежливо поинтересовался Феона, уже не таясь разглядывая своего собеседника.
– Да по разным, – беспечно махнул тот рукой, – все чаще по посольским делам. Много по Европе ездил. Долго в Италии жил. Теперь вот дома, путешествую. Думаю, может, и здесь сгожусь? Как думаешь, отче?
Феона молчал. Молчал и Стромилов, рассеянно разглядывая с крыльца крещатые бочки
[188] крыш Гостиного двора. Видя это, князь Федор хитро улыбнулся и, указывая на монаха пальцем, весело произнес:
– Не удивляйся, отче, о тебе я наслышан! Как выяснилось, есть в этом доме верный твой почитатель!
– Кто же это? – спросил монах и сам ответил: – Впрочем, я догадываюсь.
– Да, – улыбнулся князь, – юная воспитанница воеводы Настя. Она мне про учителя все уши прожужжала. Не по годам смышленый ребенок! Сколько ей? Десять?
– Двенадцать, – поправил Феона.
В это время на крыльце появился старый ключник. Стуча клюкой по деревянному настилу, он подошел к хозяину и прошептал что-то ему на ухо. Стромилов взглянул на слугу, удовлетворенно кивнул и повернулся к гостям.
– Время трапезы! Прошу к столу! – произнес он весело. – А ты что же, отец Феона? – добавил воевода, заметив сомнение в глазах монаха. – Негоже гостю хозяина обижать. Прошу, отобедай с нами!
Поразмыслив, Феона согласился. По опыту зная, что привычная домашняя обстановка расслабляет людей, делает их мягче и общительнее, ему захотелось лучше понять тех, кто, по его убеждению, неведомым пока образом связан был с убийством библиотекаря и тайной псалтыри. Впрочем, Стромилов – калач тертый и сам вполне мог использовать тот же прием в отношении Феоны, но на том и расчет строился! Спроста сказано, да неспроста слушано.
Глава 18
Столы накрыли не в повалуше, отведенной для больших пиров, а по-домашнему, в высоком тереме над приемной горницей. Высокие и узкие слюдяные окна, называемые красными из-за втулок, обитых красной кожей, располагались по трем сторонам терема и пропускали в помещение много «дымчатого», преломленного слюдой света, создававшего ощущение нереальности и зыбкости всего, что находилось внутри помещения. Шатер крыши, обшитый строганым тесом, был выкрашен киноварью с золотом и ярко разрисован местным богомазом сценами из жития святых. Подволоки
[189] украшала тонкая столярная резьба, а стены убраны крашеным голландским сукном.
Помимо главного, мужского стола, был накрыт в тереме стол «малый». Сидели за ним три женщины: престарелая тетка Стромилова Агата Степановна, прозванная за подлые изветы и склочный характер Божьим одуванчиком. Его жена – Марфа Петровна Стромилова, урожденная Колычева. Женщина с тяжелым нравом и железными кулаками, обладавшая на первый взгляд только одной положительной чертой – хорошими родственными связями в среде родовитой московской знати. Третьей была Настя, юная воспитанница воеводы, два года назад из милости взятая им в дом после смерти от сухотки его двоюродной сестры, с младенчества растившей несчастную девочку.
Феона сразу обратил внимание на весьма прохладные отношения между Марфой Петровной и Стромиловым. Они старались не глядеть друг на друга, и, когда это все же случилось, глаза женщины наполнились такой свирепостью, что могли испепелить на месте. Воевода невольно провел рукой по расцарапанной щеке и смущенно закряхтел, а лицо сидящей рядом с Марфой бабы Агаты расплылось в благодушной и счастливой улыбке. Только Настя опустила глаза в пол и обиженно отвернулась к окну. Наблюдая за этой сценой, Феона получил ответы на многие вопросы из тех, с которыми явился в дом воеводы. На многие, но еще не на все.
Между тем на столах, покрытых белоснежными скатертями, уже стояли большие деревянные миски с крупными ломтями хлеба, серебряные солонки с солью, плошки с черным перцем и имбирем и две небольшие фляги с ароматным уксусом, настоянным на душице, чабреце, чесноке и укропе. Вместо вошедших в последнее время в употребление расшитых платков для вытирания рук у каждого столового прибора по старинке лежало несколько капустных листов, снимавших налипший на пальцах жир и соус ничуть не хуже, чем модные европейские выдумки.
Воевода осмотрел столы и, не поворачивая головы, приказал ключнику:
– Вели подавать, старик!
Ключник поклонился и слегка ударил своей клюкой по входной двери. В следующее мгновение все завертелось. Четверо дворовых, ожидавших команды снаружи, буквально ворвались в терем и суетливо забегали между столами, разнося и расставляя по местам приготовленные в поварской
[190] блюда.
Отец Феона на правах духовного лица подошел к иконостасу в восточном углу и, перекрестившись, прочитал положенные перед едой молитвы. Остальные сотрапезники, встав в затылок, заунывной скороговоркой вторили ему: «Отче наш», «Слава, и ныне», «Господи помилуй», «Господи благослови». Особенно старался князь Лыков-Оболенский, чей звонкий голос едва ли не перекрывал голос монаха. Наконец с формальностями было покончено, и отец Феона благословил столы, произнеся:
– Христе Боже, благослови брашно и питие рабом своим ныне, и присно, и во веки веков!
– Аминь! – произнесли остальные и живо расселись по своим местам.
Обед у воеводы был достаточно скромен. Состоял он из густых, еще дымящихся кислых щей, гречневой каши, студня и холодного поросенка в сметане. На жаркое подали утку с солеными огурцами, а также несколько видов мяса и сыра в качестве закусок. Пили вареный мед, квас и сбитни. У мужчин на столе стоял большой глиняный кувшин с греческой мальвазией, заставившей князя Оболенского откровенно поморщиться.
– Что так, князь, неужто вино заморское не понравилось? – спросил Стромилов удивленно.
– Сладкое, – виновато признался тот, – я в Италии к сухому вину пристрастился. Уж извини, Юрий Яковлевич, за неучтивость!
– Раньше бы сказал, я бы в Гостиный двор человека послал. Там повар – француз. У него этой кислятины для своих басурман всегда залейся! – пожал плечами воевода.
Феона обратил внимание, что при словах о Гостином дворе Марфа Петровна бросила на мужа злобный взгляд и, воткнув серебряную вилку в ногу вареного поросенка, лежащего на тарелке, залпом осушила четушку
[191] крепкого вареного меда. Движение это не ускользнуло и от Стромилова, который осекся на полуслове и нахмурился. Отец Феона, воспользовавшись молчанием воеводы, вклинился в разговор:
– Скажи, Федор Михайлович, а глава Разбойного приказа, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский
[192] кем тебе приходится?
