Взяв пищаль, Феона переместился в другой конец моста и, выглянув из-за укрытия, бросил взгляд на поле боя. В свете загоревшихся от взрыва перил и досок настила он увидел жуткую картину, которая не могла его не порадовать. Не менее шести человеческих тел и пяти лошадиных туш неподвижно лежали на снегу, обильно политом дымящейся на морозе кровью. Еще пара контуженых и покалеченных лошадей пыталась подняться с земли и с жалостливым ржанием падала обратно, а трое раненых пахоликов, стеная от боли и ужаса, оставляя за собой кровавые следы, ползли в сторону от бойни, в которую они угодили. Остальной отряд поспешно отступил на безопасное расстояние, скопившись у трех старых берез, росших на обочине дороге в сотне шагов от реки.
При свете факелов, зажженных поляками, Феона заметил всадника в форме поручика конной хоругви. Поручик отдавал команды, которые остальные исполняли, взяв под козырек. Решение пришло мгновенно. Уперев пищаль в козлы возка, Феона прицелился, выстрелил и промазал. Пуля угодила в спину стоявшего рядом рядового кавалериста, прошила его насквозь и ударилась в кирасу поручика, забрызгав его лицо кровью убитого. Поручик вытер лицо рукавом жупана, взглянув в сторону выстрела, и что-то закричал своим подчиненным, указывая рукой на лежащий поперек моста возок. Поляки спешились. Послышались щелчки взводимых затворов. Следующую минуту Феона не мог поднять головы из-за укрытия под градом пуль, которыми его осыпали нападающие, и все же улучив момент, он выглянул как раз вовремя, чтобы заметить пятерых, бегущих по мосту. Четырьмя выстрелами он оставил троих лежать на обледенелом настиле. Четвертый же, добравшись до возка, запрыгнул на него, размахивая карабелой
[209], и, тут же получив пулю в живот, так и остался висеть поперек полозьев, глядя в пол немигающим взглядом мутнеющих глаз и пуская изо рта кровавые слюни.
Остался пятый, но он, несмотря на ожидание, так и не появился. Вместо этого Феона услышал под мостом грохот ручной мортиры и дикий вопль, переросший в безумное завывание, от которого кровь в жилах застыла бы даже у самых бывалых и бесчувственных воинов. Понимая, что произошло, Феона недолго думая, с разбега подкатился под перила и, повиснув на руках, спрыгнул вниз. На льду реки он стремительно развернулся вокруг своей оси, выхватив из-за пояса пистолеты, и легко скользнул в сторону, уходя от возможной атаки под защиту опоры моста. Предосторожность его была понятна, но на сей раз особой нужды в ней не было. Уставший, голодный и оглушенный стрельбой ребенок молча лежал на выпирающих бревнах мостового устоя. Шевеление пеленок успокоило Феону. Царевна была жива. Над ней, судорожно сжимая в руках разряженную, но еще дымящуюся мортиру, стояла Марфа. Губы ее дрожали, зубы выбивали барабанную дробь, а в глазах застыл немой ужас, вполне объяснимый для человека в ее состоянии.
В пяти шагах от них, в луже крови лежал человек с отстреленной по самый пах левой ногой. Раненый истошно вопил и пытался куда-то ползти, царапая ногтями мерзлый лед. Подтягивая руками непослушное тело, он волочил за собой отстреленную ногу, держащуюся на лоскутках кожи и нитках сухожилий, и испытывал при этом адскую боль.
– Ты как? – спросил Феона, подходя к Марфе.
– Оооон жи… жи… живой? – стуча зубами, произнесла княжна.
Феона небрежно, как в амбарную крысу, разрядил в поляка один из своих пистолетов. Тот издал гортанный, квакающий звук и затих.
– Теперь нет! – с холодным безразличием ответил Феона, убирая пистолет за пояс.
– Уходить надо, – произнес он тревожно, – их слишком много! Бери ребенка и пошли.
– Ага… – кивнула головой Марфа и заметалась, растерянно озираясь.
– Да брось ты эту дуру, – досадливо поморщился Феона, указывая на мортиру, – ею теперь только орехи колоть.
– Ага… – опять кивнула Марфа, выпуская из рук оружие.
Тяжелая бронзовая ручница с металлическим звуком ударилась об лед, подпрыгнула и заскользила к берегу. Марфа схватила с бревен запеленатое дитя и пристроилась вслед за Феоной. Не имея других возможностей для спасения, Феона хотел отсидеться на поросших густым лесом островах Нерли, до которых было рукой подать, а потом идти на Быковский погост, защищаясь высоким речным берегом. Впрочем, осуществить этот по сути самоубийственный план ему было не суждено.
Не успели они сделать и пары шагов, как на головы им, как черт с печи, свалился маленький кривоногий хорунжий. Оскалив рот в злобной ухмылке, он продемонстрировал ряд весьма прореженных гнилых зубов и, выхватив из ножен карабелу, стал крутить дорогие каждому польскому шляхтичу стремительные круги и кресты, показывая тем самым свое незаурядное мастерство поединщика.
– Jestes tania kurwa!
[210] – заорал он, подступая к Феоне вплотную. – Gdzie twoja szabla?
[211]
Вместо ответа Феона спокойно разрядил в него второй пистолет. Пуля угодила хорунжему в глаз и вышла с другой стороны, вынеся половину черепа. Забрызгав землю кровью и мозгами, хорунжий рухнул как подкошенный под ноги к Марфе, которую передернуло от отвращения при виде его развороченной головы, более похожей на разбитый глиняный горшок.
– Idź do piekła
[212], – произнес Феона, не меняя выражения лица.
– Он был храбрым воином и благородным шляхтичем, а ты убил его как свинью на охоте! – раздался хриплый голос с характерным польским акцентом.
Гусарский поручик стоял за спиной, прислонившись плечом к опоре моста. Он скрестил на груди руки с дрожащими пальцами, выдававшими его нервное состояние. С лютой ненавистью рассматривал он Феону, в одиночку отправившего в мир иной три четверти его прославленного в боях почета. Рядом с поручиком стояли четверо товарищей с карабинами на изготовку, держа на прицеле самого Феону и его отважную спутницу.
– Скажи, москаль, – спросил поручик, отходя от опоры моста. – Разве не заслужил этот храбрый пан сармат
[213] права сложить свою лихую голову в честной зарубе от равного себе?
Польский офицер остервенело бросил под ноги свою бобровую шапку с павлиньим пером и дико зарычал, тряся сжатыми кулаками.
– Вы, славянское быдло, недостойны сабель, висящих на ваших боках. Только настоящая польская шляхта знает им цену. Вот ты, собачья кровь, что знаешь о польской доблести?
– Я? – усмехнулся Феона, сообразив, что уж если этот польский павлин не убил его сразу, опустившись до балаганного представления, то, значит, сохранилась еще надежда на спасение.
