Выбрав себе избу на высоком каменном подклете, стоящую между конским сараем и важней
[215], Феона как бы между прочим спросил о других постояльцах двора. Дворник, получивший щедрую плату за ночлег и от того проникшийся к монаху самыми теплыми чувствами, охотно рассказал о всех своих подопечных, кто откуда приехал, какой товар привез, что в Устюге прикупил и в каком амбаре хранил. Но столь на первый взгляд подробное описание постояльцев, видимо, не устроило Феону. Он внимательно осмотрел двор и кивком головы указал дворнику на небольшую избу с высоким теремом, пристроенным к задним воротам двора, выходящим в проулок у Свинской башни городского посада.
– А кто там живет?
Дворник хитро прищурился, скабрезно ухмыльнулся и всхрапнул своей кабаньей головой.
– А то, чернец, тебе по сану твоему знать не обязательно!
Он все еще улыбался, когда Феона осмотрелся вокруг и, увидев, что никого кроме их двоих на дворе нет, не меняя выражения лица, сгреб в охапку синюю косоворотку на груди дворника, приподнял его над землей и прижал спиной к стене торговой лавки.
– Что мне знать обязательно, а что нет, я и сам знаю, раб Божий!
Глаза дворника мгновенно наполнились животным страхом, пополам с искренним недоумением. Обладая исключительной природной чуйкой, он тут же понял, что сейчас с ним может произойти нечто совсем необязательное, но очень для него неприятное.
– Милостивец! – завопил он во весь голос, словно кричал «Караул!». – Не замай, падучая у меня… Там сударыня одна живет, под присмотром воеводы, а более я не знаю ничего! Вот те крест!
Феона осторожно поставил дворника на землю, слегка отряхнул его рубаху, лишенную половины пуговиц, и тихо проговорил:
– Ну вот и славно! Теперь иди, болезный, да меринка моего напои. Утром затемно уеду.
Спотыкаясь на ровном месте и испуганно озираясь на необычного монаха, дворник заспешил прочь со двора, а Феона, даже не проводив его взглядом, направился к заинтересовавшей его избе. Дверь в людскую, занимавшую большую часть подклети, была приоткрыта.
– Эй, есть кто? – позвал Феона, слегка ударив посохом по косяку.
На его зов из людской вышла круглолицая девушка в простом красном саяне
[216] с лубяным венчиком на голове, украшенным мелким северодвинским жемчугом, и вопросительно посмотрела на монаха, не произнеся ни звука.
– Скажи, милая, а дома ли твоя хозяйка? – задал ей вопрос Феона.
– Да, отче, – опустив глаза в пол, едва слышно ответила девушка, – она ждет в горнице.
Служанка движением руки показала на резное крыльцо, ведущее наверх. Слегка озадаченный ее ответом, Феона поблагодарил девушку легким поклоном и, стуча подковками сапог, поднялся по лестнице в хозяйские хоромы. Пройдя холодный сенник
[217], он остановился перед настежь открытой дверью горницы
[218], на миг испытав давно забытое чувство неловкости, но уже в следующий миг он переступил порог дома и увидел красивую, уже немолодую женщину в богатом, пышном летнике, прислонившуюся спиной к окну и внимательно смотрящую на него.
– Господи, помилуй и прости мя грешного! – произнес монах, перекрестившись на иконостас, и, повернувшись к хозяйке дома, добавил: – Мир дому сему! Как поживаешь, Марфа Ивановна?
Женщина приветливо развела руки в стороны, улыбнулась, как когда-то в прошлом, озорно блеснув большими зелеными глазами, только от волнующей поволоки в них уже не осталось и следа.
– С миром принимаем! – произнесла она высоким, хрипловатым голосом. – Спаси Христос, Григорий Федорович! Давненько не виделись!
– Десять лет, – сухо ответил Феона, оглядываясь по сторонам.
В светлой горнице не было ничего лишнего, все было по-женски чисто, опрятно и изысканно. В воздухе держался устойчивый, но очень тонкий аромат незнакомых монаху благовоний. Только громоздкая европейская постель под пышным балдахином, занимавшая добрую четверть комнаты, смущала своими размерами, внося в сознание известную долю беспокойства и волнения.
– Давно! – с грустью повторила Марфа, жестом приглашая Феону сесть с собой за небольшой обеденный стол, стоящий рядом с кроватью.
Тихо вошла служанка и внесла поднос с кувшином вина и закусками. Поставив ношу на стол и наполнив серебряные кубки до краев, она так же тихо удалилась прочь.
– Ждала тебя, – улыбнулась Марфа, видя вопрошающий взгляд Феоны. – Хорошая шутка, ты – монах! Впрочем, судя по тому, как ты едва не вытряхнул Ермолку из порток, ты все тот же Григорий Образцов, которого я знала!
– Да и ты, княжна, видимо, не сильно изменилась? – улыбнулся в ответ Феона. – Все бегаешь?
Марфа задумчиво посмотрела на собеседника и отхлебнула из бокала:
– Помнишь, Образцов, наш последний разговор? Тогда я обещала рассказать тебе свою историю.
Феона хотел что-то ответить, но Марфа посмотрела на него такими глазами, что он сразу осекся.
– Когда Борис Годунов казнил моего отца, опекуны, быстро промотав состояние, решили выдать меня за одного старого хряка, имени которого даже произносить не хочу. Я сбежала прямо из-под венца. Прибилась к шишам
[219] купца Строгонова. С ними добралась до Нижнего Новгорода, где на меня донес воевода Бахтаяров. Меня поймали и отправили обратно к мужу. Я тогда и нож для постылого припасла, но он сам меня не принял! Ты, судья, знаешь правило!
Феона понимающе качнул головой и произнес отстраненно, словно зачитывал приговор:
– За измену жена отправляется в монастырь на покаяние, а муж имеет право вернуть ее в течение двух лет. Если он «забывает» о жене, то она остается там навсегда.
– Именно так и было, – ухмыльнулась княжна, – меня сослали в Покровский монастырь под надзор родной тетки Тарсилы Товарищевой и «забыли». К тому времени, когда ты явился в Суздаль, тетка уже умерла, и я решила бежать. Тут ты и подвернулся. Потом десять лет кочевала с Андреем Просовецким. Была ему второй, а может, и первой семьей, но здесь он меня бросил. Хорошо хоть не сдал властям. И на том спасибо!
Феона, выслушав исповедь Марфы, испытал смешанное чувство острой жалости и глубоко запрятанной неприязни к своей старой знакомой, которая когда-то едва не стала ему чем-то большим, чем просто спутница в опасном путешествии.
– Стало быть, теперь ты так же делишь воеводу Стромилова? – бросил он ей жестко.
