Княжна Вяземская вспыхнула, бросила гневный взгляд на монаха, но тут же взяла себя в руки и нарочито спокойно произнесла:
– А это не твое дело, Образцов, – и, немного помолчав, добавила уже миролюбиво и грустно: – Я старею, Григорий Федорович, скоро уже не смогу жить прежней жизнью. Но пока я нужна хоть кому-то, все останется как было. Что поделать, я люблю волю и мужиков! Я так устроена! И потом, кто тебе сказал, что Стромилову лучше с его железным рейтаром в сарафане, чем со мной? Со мной он счастлив, а с ней – нет!
– А рожа у него от счастья поцарапана? – с иронией спросил Феона, поставив на стол так и не початый кубок с вином.
– Ты напрасно не пьешь вино, – упрекнула его Марфа. – Настоящее венгерское азу!
[220] А историю эту могу рассказать. Тебя ведь она интересует?
Феона промолчал, но Марфа, бросив на него насмешливый взгляд, продолжила:
– Стромилов пришел ко мне весь в крови. Глаза дикие, губы дрожат, лицо расцарапано. Сказал, что супруга его совсем умом тронулась. Устроила позорище с мордобоем прямо посреди ночи. Он не выдержал и ушел.
– Когда это было?
– Не знаю. Ночью! До утра он сидел у меня. Жаловался. Говорил, что устал и больше так не может, а утром пришел князь Федор и увел его с собой, сказал, что в Гледенской обители убили инока. С тех пор я воеводу не видела.
– Погоди, – насторожился Феона, – ты говоришь, князь Федор?
Марфа удивленно посмотрела на монаха:
– Да, а что не так?
Феона встал из-за стола и подошел к раскрытому окну. За окном была глубокая ночь. Не видно было ни луны, ни звезд, закрытых низкими обложными облаками, сулящими скорый осенний дождь. С улицы пахнуло холодным речным ветром с запахом свежей рыбы и сосновой смолы.
Княжна Вяземская подошла сзади и мягко положила ему свою руку на плечо.
– Образцов, – спросила она задумчиво, – а помнишь тогда, под мостом, когда лях на тебя ружье наставил?
– Помню, – ответил он, не оборачиваясь, – такое, Марфа Ивановна, на забывается.
Глава 21
На мосту раздался лихой посвист, и на лед полетели зажженные факелы, осветившие людей, находившихся внизу, так же ярко, как днем. Следом раздался оружейный залп, и поляки, как снопы, попадали на землю, изрешеченные пулями. К Феоне подбежала взбудораженная Марфа и помогла подняться с земли.
– Ты это видел? – спросила она с надеждой, а в глазах ее снова прыгали озорные чертики.
– Видел, – ответил Феона без очевидной радости в голосе, – знать бы еще, кто это.
– Я думаю, это наши!
– А кто теперь наши? – язвительно спросил он. – Смута кругом. Смута в сердцах, смута в головах. Никому нельзя верить.
– Да ладно тебе, воевода. Хотели бы убить, давно бы убили.
Марфа схватила Феону за руку и потянула за собой.
– Пошли уже. Может, погреться дадут и молока крошке?
– Стой, заполошная! – удержал ее Феона, перехватив руку. – Знаешь, почему у собаки нос спереди, а хвост сзади?
– Почему?
– Потому, что сперва надо нюхать, а потом радоваться! Ждем здесь.
Сказано это было с такой суровой беспрекословностью, что княжна не нашла в себе решимости к возражению и, обиженно засопев, отвернулась, капризно прикусив нижнюю губу.
Внезапно ей на голову упал снежок, пущенный сверху чьей-то меткой рукой, и голос человека, привыкшего командовать, произнес:
– Эй, внизу, не пальните там сдуру. Я спускаюсь.
По пологому откосу берега на лед Нерли неспешно спускался простоволосый грузный человек, в накинутой на плечи турской соболиной шубе, обшитой парчой и бархатом. Из-под шубы выглядывал малиновый охабень из объяри
[221] с драгоценными нашивками. Левой рукой он придерживал крыж широкой и длинной турецкой сабли, ножны которой едва не волочились за ним по земле. Огромный казак нес в руках его горлатную шапку
[222] высотой не меньше локтя. А следом шло полсотни хорошо вооруженных людей, одетых так пестро, точно они недавно до нитки обобрали всю Макарьевскую ярмарку
[223]. Увидев столь сомнительное общество, Феона на всякий случай занял оборонительную позицию, заслонив собой своих спутниц.
– Кто такие? – с ходу спросил командир отряда, с любопытством осматривая место кровавой битвы.
– Дворянин московский Григорий Образцов, сын Федоров, да черница Покровской обители Ирина. Ехали в Шую по делам монастырским, да вот оказия приключилась.
Услышав имя, незнакомец метнул на Феону острый, как кинжал, взгляд, но тут же погасил его за деланым равнодушием.
– Образцов, значит? Наслышан я про твои подвиги, а вот встречаться раньше не доводилось!
– Ну а сам-то ты кто будешь? – все еще настороженно спросил Феона у нового знакомца.
Вместо ответа тот взял у стоящего рядом казака горящий факел и осветил лежащие на земле трупы поляков.
– А этих панов я знаю! – весело воскликнул он, наклоняясь над телами. – Дружки мои закадычные! Тот, что с пустым котелком, хорунжий Янек Сума, а поручика зовут пан Друшляк. Получается, ты, Григорий Федорович, завалил двух лучших бойцов полковника Лисовского со всем их хваленым почетом! Вот удар для живодера!
– Ты вроде как доволен тем, что я твоих приятелей успокоил? – удивился Феона.
– А чего? Конечно! Янек моего холопа зарубил для собственного удовольствия, а Друшляку я сорок рублей задолжал. Теперь получается, и отдавать некому.
Феона понимающе кивнул головой.
– Так как, говоришь, тебя зовут? – переспросил он, глядя на довольное лицо собеседника.
– А я и не говорил, – хитро прищурился тот и засмеялся, удовлетворенно гладя себя по массивному животу. – А зовут меня Андрей Просовецкий, сын Захарьин. Ближний стольник царя Дмитрия
[224] и воевода Суздальский. Слышал про меня?
– Не без того, – сухо ответил Феона, потупив взгляд, но не удержался, заглянул прямо в глаза Просовецкого. – Прости, Андрей Захарович, за откровенность, может, и не стоило тебе это говорить, только не знаю я такого царя. Вора Тушинского – знаю, а государя – нет.
