Испуганная Марфа за спиной Феоны закатила глаза и возмущенно ущипнула его за руку. Просовецкий же в ответ только досадливо крякнул и оправил густую, опрятно подрубленную бороду.
– Здесь со мной пятьсот казаков, – произнес он неторопливо и холодно, – чтобы перечить мне, надо иметь по меньшей мере столько же. А сколько людишек у тебя, Григорий Федорович?
Феона не ответил. Просовецкий понимающе усмехнулся.
– В этом все дело! – устало изрек он, направляясь по утоптанной тропинке наверх и жестом приглашая всех следовать за собой. – Полгода назад за эти слова не пощадил бы я тебя, – сказал атаман, выбравшись на дорогу, где его люди уже отволокли на обочину трупы людей и лошадей и поставили на полозья сломанный возок. – Нет, не пощадил бы! – повторил он. – Но сейчас говорю тебе, Образцов, объединяться нам надо!
– Кому нам?
– Русским, православным… всем, черт побери! Не выстоять поодиночке. Половина страны под шведами, другая половина под ляхами. Московские бояре на престол польского королевича усадили. Малолеток, конечно, оболтус и дуботряс, но за ним папашка стоит, сволочь!
[225] Оглянуться не успеем, как пшекать начнем и в костелах лавки жопами просиживать!
Тем временем казаки подвели Просовецкому и Феоне двух оседланных коней, а Марфу с Настей усадили в новые розвальни
[226], укрыв с головой целым ворохом соболиных шуб.
– Теперь точно не замерзнут! – улыбнулся воевода, разглядывая итог усердия своих казаков.
Со стороны Суздаля прискакал гонец на разгоряченной лошади. Кафтан на нем был порван в двух местах, а в тулье волчьего малахая красовалась свежая дырка от мушкетной пули.
– Атаман, – крикнул он, лихо осаживая лошадь рядом с Просовецким и Феоной, – бегут «лисовчики» из Суздаля! Только пятки сверкают. В Спасо-Евфимиевском монастыре отловили мы тридцать запорожцев. Лыка не вяжут. Пьяные, черти, в стельку. Половину мы в иордани
[227] утопили, а куда остальных?
– А чего не всех утопили? – удивился атаман.
– Так это… – почесал гонец затылок под малахаем, – брат твой, Иван Захарович, приказал у тебя спросить.
– Ладно, коли так, – махнул рукой атаман. – Утром в набат ударим. Народ созовем. Пусть общество решит, что с ними делать!
– Ишь ты, – оскалился казак, разворачивая лошадь, – лучше бы им было всем утонуть!
Феона скакал с Андреем Просовецким по Шуйскому большаку обратно в сторону Суздаля. Их лошади почти соприкасались лоснящимися от пота парными боками. Сзади на рысях шла отборная полусотня казаков и ехали розвальни с уснувшими под пышным ворохом шуб Марфой и трехмесячной Настенькой, для которых треволнения бесконечно долгого дня наконец благополучно завершились.
– Помяни мое слово, Григорий Федорович, – сказал Андрей Просовецкий, глядя на золотые купола суздальских церквей, размытых молочной дымкой близкого восхода, – мы с тобой еще повоюем!
– Надеюсь, Андрей Захарович, так и будет, – уклончиво ответил Феона, думая о чем-то своем, но атаман никак не унимался. Запанибрата ткнув Феону кулаком в плечо, он громко рассмеялся, хватаясь за бока.
– Чего уж там? Мое слово – кремень! – похвалялся он. – Раз Андрей Просовецкий сказал, значит, так и будет!
Атаман обернулся, взглянул на свое воинство, что-то прикинул в уме и неожиданно сделал Феоне новое предложение, которое, очевидно, пришло ему в голову не вдруг:
– А может, со мной останешься? Будешь вторым воеводой. Мы с тобой супостатам хвосты по самое горло накрутим! Что скажешь, Григорий Федорович?
– Спасибо, Андрей Захарович, за лестное предложение, – произнес Феона, усталыми глазами глядя на собеседника, – только ведь я здесь не по своему желанию оказался. Поручение у меня, не выполнить которое я не имею права! Так что не обессудь, воевода!
– Ну что же, понимаю. Служба! – кивнул явно разочарованный Просовецкий и всю оставшуюся дорогу до города не проронил ни слова.
Около полудня того же дня Феона стоял во дворе приказной избы отдохнувший и готовый к дальней дороге. Срочно починенный для него в Гостином дворе возок стоял рядом, гостеприимно отворив свою подлатанную мастерами дверцу. В возке сидела румяная, круглолицая и дородная молодка из архиерейских дворовых, нанятая им в Пушкарской слободе для служения царевне Анастасии. На козлах сидел вооруженный казак, по самые уши закутанный в дорожный азям
[228]. Еще два казака с завесными пищалями и пистолетами стояли на ухабах возка. Суздальский воевода не пожелал отпускать Феону одного, без охраны.
Четверка лошадей, застоявшись, громко всхрапывала и била копытами мерзлую землю. Феона ждал. Из дверей приказной избы быстрым шагом вышла княжна Вяземская, одетая в мужскую одежду, которая, впрочем, никак не скрывала ее женские прелести и совершенно лишала смысла все лицедейство с переодеванием.
– Ты готова, княжна? – спросил Феона, окинув Марфу удивленным взглядом.
– Я не поеду с тобой, воевода, – немного смущаясь, ответила она и натянуто улыбнулась.
– Ну что же, это твое решение, – пожал плечами Феона, – а что делать будешь? Вернешься в монастырь?
– О нет! – пылко воскликнула она. – Туда ни за что! Лучше сразу смерть!
Феона неодобрительно покачал головой.
– В смерть словами не бросаются, княжна! – сказал он сурово.
Марфа только улыбнулась в ответ:
– Когда-нибудь, когда мы встретимся снова, я расскажу тебе свою историю! А пока, воевода, я останусь с ними, чтобы рассказать ее атаману!
Феона посмотрел в глаза княжны и задал только один короткий вопрос:
– Почему?
– У меня нет выбора. Беглая черница рано или поздно будет поймана и возвращена в обитель, только уже без всякой надежды. Но кто посмеет тронуть меня, пока я под защитой? Я молю только о том, чтобы это длилось как можно дольше!
– Что же, Марфа Ивановна, тогда прощай! Далее наши дороги расходятся. Береги себя!
Феона в пояс поклонился княжне и, взявшись рукой за дверцу, собрался садиться в возок. Жалел ли он о решении своей новой знакомой, с которой пережил столько опасных приключений за прошедшую ночь, или, наоборот, испытывал облегчение, сняв с себя ответственность за беглянку, которая не просто могла помешать заданию патриарха, но стать смертельно опасной для всех его участников? Лицо Феоны было непроницаемо.
