– Пан Голеневский, не поможете?
Ротмистр одним движением сбросил на руки Будилы тяжелую кавказскую бурку, отстегнул и передал ему пояс с оружием и шабельтасом
[243], после чего подошел к Аркудию и одним рывком содрал с его руки остаток одеревеневшего и прилипшего бинта.
– Ай! – воскликнул Аркудий и зашипел, как рассерженный кот.
Из раскрытой раны сразу потекла струйка свежей ярко-алой крови. Голеневский осмотрел руку иезуита.
– Чем это вас? – спросил удивленно.
– Не поверите, циркулем!
– Были на ученом диспуте, святой отец?
– Почти!
Ротмистр взмахом руки подозвал одного из пахоликов и молча снял с него бандольер с деревянными лядунками, в шутку называемыми двенадцатью апостолами
[244].
– Водки нет, – предупредил он Аркудия, – придется так терпеть!
– Я не краковская паненка, – нахмурился иезуит.
Голеневский криво ухмыльнулся, открыл лядунку и щедро высыпал на рану изрядную порцию пороха, тут же подпалив его колесцовым замком незаряженного пистолета. Последовала яркая вспышка, и комната наполнилась запахом паленой кожи и горелого пороха. Аркудий завыл, стиснув зубы, в уголках губ запузырилась пена, а из глаз его брызнули крупные слезы.
– Готово! – заявил Голеневский, оборачиваясь к подчиненным. – Теперь бинты, желательно чистые.
Поскольку последняя фраза адресовалась поручику Будиле, то ему и пришлось озаботиться непростым вопросом, который он после недолгих раздумий с блеском решил. Подойдя к забившемуся в угол дону Алонсо, он довольно жестко раздел его до исподнего и вернулся обратно, разрывая на лоскуты тонкую батистовую сорочку архитектора.
– Кто это? – кивнул Аркудий на пленника, в то время как один из пахоликов бинтовал ему руку.
– Да пес его разберет, – презрительно поморщился Голеневский, – вроде испанец. Архитектор. Приехал москалям служить.
– А вам он зачем?
– Что же с ним делать? Отправить к праотцам – неловко. Единоверец! Отпустить – нельзя. Оставить – лишняя обуза.
Голеневский тяжело плюхнулся на лавку и, потягиваясь, развалился, вытянув в проход толстые, как тумбы, ноги, обутые в желтые латаные ботфорты. Аркудий неодобрительно посмотрел на него.
– Не мне, конечно, призывать к убийству брата по вере. Матерь Божья, Иисус, Мария! – перекрестился иезуит, закатив глаза. – Но как только пан ротмистр привел этого человека на заимку, любое принятое им впоследствии решение будет заведомо плохим.
Увидев тяжелый взгляд ротмистра, направленный ему в переносицу, Аркудий улыбнулся и сменил тему.
– Давайте о насущном? – воскликнул он. – Как вы понимаете, пан Голеневский, мое появление здесь в таком виде вызвано достаточно серьезными причинами, которые меняют наши планы на ближайшее будущее!
– Слушаю, – насторожился поляк.
Аркудий некоторое время молчал, погруженный в раздумья.
– Сегодня, к сожалению, я лишился доступа в подземелья Гледенской горы, – сообщил он, – следовательно, у меня не осталось возможности непосредственно влиять на события. В этой связи, полагаю, серьезно возрастет роль ваших товарищей, пан ротмистр.
– Не понимаю?
– Мне нужно, чтобы ваши люди неотступно следили за одной очаровательной пани. И днем и ночью. Всегда. Вплоть до ее походов в нужный чулан!
– И где живет эта пани?
– В Устюге, на постоялом дворе.
Ротмистр не поверил ушам. Округлив в изумлении единственный свой глаз, он злобно прошипел:
– Вы, святой отец, видимо, умом тронулись? Какой город? Какая слежка? Любого из нас местные мужики, поймав живым, «подкоренят» на месте без лишних разговоров.
– Что сделают? – спросил Аркудий с интересом.
– «Подкоренят», – повторил рассерженный ротмистр, – это казнь такая, местная, поймают разбойника, найдут большое дерево, обрубят ему корни с одной стороны и накренят, чтобы пустота образовалась, потом засунут туда человека, а дерево на место вернут! «Подкоренивают»!
Эта история почему-то очень понравилась иезуиту. Он восхищенно покачал головой и улыбнулся.
– Никогда не слышал! – сообщил он Голеневскому. – Вы, ясный пан, при каждой встрече находите для меня такие рассказы о местных расправах, по сравнению с которыми все казни египетские – забавное приключение!
Голеневский молчал, насупившись. Погасив на лице язвительную улыбку, Аркудий продолжил уже серьезно:
– На постоялом дворе останавливаются разные люди. А среди вас есть литвины, для которых русский – родной язык, в чем риск? Это надо сделать, пан Голеневский! Ваш ключ от дома лежит в ручках этой дамы!
– Да кто она такая, черт побери? – опять возмутился ротмистр, испытывавший приступы ярости всякий раз, когда при нем заговаривали о доме. – Что такого знает?
– Думаю, немного, – ответил Аркудий, остудив холодным взглядом пыл поляка, – много будет знать тот, кто придет к ней!
– Кто же это?
– Монах.
– Простой монах?
– Отчего же? Совсем не простой!
Аркудий здоровой рукой откинул прядь волос со лба, показав Голеневскому широкий рубец от сабельного удара.
– Десять лет назад в Суздале этот монах оставил мне зарубку на память, и пани была тогда с ним. Я хорошо запомнил обоих!
Глаза иезуита хищно загорелись, но тут же потухли. Ротмистр в раздумьях почесал рукой за ухом и произнес неуверенно:
– Десять лет – большой срок! А если он не придет?
– Он придет, – с твердым убеждением ответил Аркудий, – или я совсем не знаю людей! И когда это случится, я хочу, чтобы мы были готовы!
Аркудий покидал заимку перед рассветом, оговорив с Голеневским все детали затеянного предприятия. Уже на выходе он подошел к сидевшему в углу дону Алонсо, стянул с его головы холщовый мешок и посмотрел прямо в глаза испанцу. Взгляд иезуита был холодным и безжалостным, как взгляд мясника на бойне, выбирающего место последнего удара. Архитектор невольно сжался и испуганно опустил глаза в пол. Аркудий надел ему мешок обратно на голову и, повернувшись к ротмистру, тихо произнес:
– Не тяните с ним, пан ротмистр. Зачем вам лишние хлопоты?
Глава 24
Сразу после Божественной литургии Маврикий засобирался в Устюг. По распоряжению отца эконома он должен был сопровождать монастырский обоз на Владычный двор. Отец Феона нашел его перед самым отъездом и дал очень странное задание. Отозвав послушника в сторону, он вынул из-под мантии белую кожаную перчатку со следами запекшейся крови и протянул послушнику.
