– Случилось это семь лет назад, – произнес он, посмотрев на собеседников измученным от нахлынувших воспоминаний взглядом, – жили мы в нашем поместье в трех верстах от Кологрива. Мать к тому времени отмаялась, сгорев от усови
[267], а крестьяне с голодухи и разорения кто помер, а кто и убег. Трудно тогда стало. Хотел отец заколотить дом и податься к князю Пожарскому. Соседи сказывали, в ополчении хорошие деньги за службу платили. Думал и меня к ратному делу пристроить. Не успел.
В конце декабря налетел на поместье отряд полковника Якова Яцкого. Поляки сожгли усадьбу, убили слуг, а нас с отцом взяли в плен. Полковник ходил важный, усы раздувал, только главным в отряде был не он, а маленький толстый человек в черных одеждах, которого все звали святым отцом, а имя у него было Петр Аркудий.
Епифаний закрыл глаза, погружаясь в воспоминания.
…В морозном воздухе пахло гарью. Истоптанный сапогами снег был черен от сажи и пепла. В подтаявших из-за большого огня сугробах у сожженного дотла дома лежали окровавленные тела зарубленных поляками дворовых людей и трупы застреленных собак. Два здоровых литвина в светло-голубых, застегнутых на все пуговицы делийках
[268], подбивая ногами полы одежды, волокли по глубокому снегу к старому, покосившемуся от времени скотнику избитого до полусмерти Михаила Загрязского. Затащив бесчувственное тело в сарай, они связали ему руки за спиной и подвесили на большой железный крюк для свиных туш, висевший под потолочной балкой на ржавой кованой цепи. Усатый черкас в суконном малиновом жупане
[269], подпоясанном широким шелковым поясом, шитым золотой нитью, поднял с земли ведро колодезной воды, в которой плавали острые прозрачные льдинки, и с размаху плеснул в лицо Загрязского. Обжигающий холод, как иглой пронзивший измученное тело несчастного, привел его в чувство. Михаил застонал и открыл глаза. Прямо перед ним, скрестив руки на груди, стоял Петр Аркудий и улыбался, глядя Загрязскому прямо в глаза.
– Ты храбрый воин и умеешь хранить тайны, но, к несчастью, эти тайны нужны мне, и я вытяну их, чего бы это ни стоило!
– Попробуй, мясник! – едва ворочая опухшими губами, прохрипел Михаил и сплюнул под ноги своему мучителю сгусток темно-красной, почти черной крови.
Вместо ответа Аркудий взялся рукой в белоснежной кожаной перчатке за край разорванной рубахи Загрязского и повернул того на цепи в противоположную от себя сторону. Михаил увидел большой медный чан, использовавшийся в его усадьбе по большим праздникам для варки крепкого солодового пива. Чан стоял на разожженном очаге и, окруженный густым облаком пара, был до краев наполнен кипящей водой.
Заметив презрительную усмешку Загрязского, Аркудий поспешил его разуверить.
– Нет, нет, нет! – произнес он, зловеще сверкая глазами. – Это не для тебя! Это было бы слишком просто!
Замешательство в глазах беспомощной жертвы доставило иезуиту нескрываемое удовольствие, насладившись которым он повернулся к своим подручным и приказал:
– Тащите сюда щенка.
– Не смей, сволочь! – зарычал Загрязский извиваясь на крюке всем телом с риском вывернуть руки из суставных сумок. – Не делай этого, гад!
– А почему? – криво ухмыльнулся Аркудий, хватая за шиворот приведенного усатым запорожцем Данилку и подводя его к чану с кипятком.
– Кто мне помешает? Ты ведь будешь молчать, даже если тебя сварить живьем, а если мы сейчас медленно, по частям снимем с этого ублюдка кожу, хватит ли у тебя сил пережить такое зрелище?
Аркудий поднялся на деревянный настил, находящийся на одном уровне с краем кипящего котла, таща за собой отчаянно упирающегося до смерти испуганного мальчишку.
– Что тебе надо? – сдался перед лицом неминуемого ужаса Михаил, с ненавистью глядя на глумливое лицо иезуита.
– Ты знаешь, – ответил тот, все еще крепко держа руку Данилки у самого края бурлящей воды, – мне нужна книга. Отдай мне псалтырь и спасешь сына.
Михаил устало опустил голову на грудь, но тут же, превозмогая боль, опять упрямо поднял ее, мутнеющим взором озираясь по сторонам.
– Зачем она тебе? То, что ты ищешь, скрыто тайнописью, и хранитель ключа – не я!
Аркудий коротко хохотнул:
– Не переживай по этому поводу. Я знаю, кто хранитель ключа!
Услышав такой ответ, Михаил Загрязский даже крякнул с досады и недоверчиво спросил:
– Тогда какой смысл мне отдавать тебе книгу? Получив ее, ты убьешь нас с сыном…
– А если предположить, что не убью? – перебил его Аркудий, давая жестом команду снять Загрязского с крюка. – Я скорее убил бы вас, не получив псалтырь, а не наоборот.
– Почему? – с любопытством спросил Михаил, потирая затекшие руки.
– Все просто. Вы нужны мне. Кто знает, все ли секреты, связанные с книгой, я узнаю от тебя. Неизвестно, как поведет себя игумен Пимен. Одни вопросы. А вот собрав вас всех вместе, я смогу не опасаться за результат моей миссии. Вы будете жить, пока мне это выгодно.
Аркудий подвел к Михаилу заплаканного Данилу и толкнул его в спину. Загрязский принял сына в свои объятия и, гладя слабой, дрожащей рукой по мягким русым волосам мальчика, тихо произнес:
– Хорошо, папист, я отдам тебе псалтырь…
Епифаний открыл глаза, полные слез, и, подавшись вперед, с жаром зашептал через стол отцу Феоне:
– Отче, ты не думай, батюшка согласился не от малодушия, а потому, что расчет имел нас спасти и поляков с носом оставить!
– Я знаю, брат Епифаний! – утешил его Феона, но молодой монах, все еще переживая прошлое, никак не мог успокоиться.
– До Устюга поляки с нас глаз не спускали, – продолжил он свой рассказ, вернувшись к созерцанию чернильного пятна на столе, – держали связанными, выпускали только по нужде. Но на последнем привале не уследили. Ночью батюшка убил двух охранников, выкрал в шатре у паписта нашу псалтырь, и мы бежали под защиту монастырских стен. Что было дальше, вы знаете. Игумен Пимен ради всех пожертвовал собой. Отца в последнем бою смертельно ранили. Перед смертью он оставил мне псалтырь и велел беречь ее как зеницу ока, ибо в ней тайна сокрыта, а я ее последний хранитель. Так я стал послушником в монастыре, а через шесть лет принял постриг под именем Епифания. Все это время я охранял книгу, а когда в день убийства отца Дасия книга вдруг исчезла, я подумал…
Епифаний смущенно запнулся, виновато глядя на отца Феону.
– Ну договаривай, – улыбнулся тот в ответ, – ты решил, что ее взял я?
– Да, – покраснел Епифаний, опуская глаза.
Сидевший все это время смирно Маврикий неожиданно громко хрюкнул и притворно закашлялся. Монахи дружно посмотрели на него – Епифаний с удивлением, а Феона с усмешкой.
