– Ну что же, дети мои! – заметил монах, полностью насладившись увиденным. – Теперь можно приступить к главному. Давайте уже разгадаем тайну псалтыри? Очень надеюсь, что все нечаянности остались позади, хотя то, что я уже увидел, заставляет меня быть осторожным с выводами.
Феона раскрыл свернутый вчетверо лист с таблицей ключей, тщательно выписанной прошлый раз аккуратным Маврикием, и, положив его рядом с готовым текстом, стал наговаривать послушнику слова из псалма, взятые в нужной последовательности. Постепенно на чистый лист бумаги лег текст довольно туманного содержания:
«Благословен Господь наш! Ты думаешь, что закрома полны и обильны всяким добром? Блажен человек! Сойди с улиц, где народ живет. Склонись. Сойди с высоты в пучины, и будут в скале опоры с высоты той. Прикоснись к горам, и будут там колонны. У колонны блесни молнией, пусть задымятся небеса. Рассей тень, и будет дуновение ветра, и ты иди за исчезающей тенью. Да будут сыны и дочери тебе стрелами. И дарует тебе Господь прибежище, и там будет щит и опора. Обрати щит. Протяни руку, и будут пальцы твои сжимать опору. Вытащи и склони с высоты ту опору, и даруют наши закрома тебе украшения дворца Давида! Ты, чей Бог – Господь!»
После того как текст был полностью записан и прочтен, наступила неловкая пауза. Лицо Феоны вытянулось и посерело, он выглядел явно обескураженным. Не менее озадаченным оказался и Епифаний, который ровным счетом ничего не понял из прочитанного. Зато Маврикий, напротив, демонстрировал исключительную жизнерадостность и решительность.
– Отче, теперь мы можем пойти и взять сокровища царя Давида? – воскликнул он с наивным ликованием, которое переполняло душу и деятельно рвалось наружу.
– Почти, – согласился Феона и повторно погрузился в прочтение замысловатого документа.
– Ну, князь Петр Михайлович, тут ты сам себя перещеголял, зачем такие сложности? – ворчал он, водя рукой по записям в тетради.
В то же время Маврикий, пребывавший в мечтаниях совсем не долго, вернулся в свое обычное состояние, и его естество изнывало под гнетом роящихся в голове вопросов. Не выдержав, он задал, пожалуй, главный из них, который мучил с тех пор, как послушник оказался втянутым по собственной воле в эту загадочную историю.
– Отче, скажи, что же все-таки скрывает псалтырь? Что ищет Аркудий, эта мантихора
[270] в людском обличье? Ты ведь теперь знаешь, да?
Услышав вопрос послушника, Феона посмотрел на молчаливого Епифания и пожал плечами.
– Я могу только догадываться, что эти страсти кипят вокруг тайника, скрывающего знаменитую библиотеку царя Ивана Васильевича Грозного, а место тайника указано в записи, которую мы только что с тобой разобрали. Так ли думаю, Епифаний?
Молодой монах молчал, оглушенный сказанным Феоной. Наконец, получив тычок локтем под ребра от изможденного ожиданием Маврикия, он удивленно выговорил:
– Все так, отец Феона. Уж не знаю, как ты узнал последний секрет, который передал мне батюшка. Только речь тут о части библиотеки, о той походной либерее, которую грозный царь перед смертью приказал моему прадеду Даниилу Дмитриевичу Загрязскому и игумену Пимену спрятать в укромном месте.
– Библиотека? – воскликнул разочарованный Маврикий.
– Да, библиотека, – улыбнулся Феона, – а ты, полагаю, ожидал украшений иного рода?
Видя смущение юного послушника, Феона по-отечески мягко потрепал его по плечу:
– Поверь, мой наивный стяжатель, эта библиотека дороже сокровища царя Соломона!
– Ну так пойдем и откроем ее? – предложил Маврикий, переводя настойчивый взгляд с отца Феоны на Епифания и обратно. – Мы же теперь знаем, где она… или нет?
Отец Феона помялся, прежде чем ответить на этот вопрос.
– В расшифрованном нами послании, – сообщил он наконец, – нет ни одной привязки к месту, где искать библиотеку. Кроме того, за почти сорок лет с момента написания сообщения монастырь не раз горел и перестраивался, и где теперь искать эти колонны? А если речь идет о подземельях, то там вообще никаких колонн нет. Вы сами видели.
Феона беспомощно развел руками:
– Тупик. Пока у меня нет тех ответов, которые вы ждете.
Лицо Маврикия при этих грустных словах учителя приобрело вид воплощенной космической боли и вселенской скорби, но Епифаний, напротив, нахмурился и упрямо поджал губы.
– Неужели, отец Феона, придумав такой головоломный способ сокрытия клада, игумен Пимен мог просто так довериться столь ненадежным указателям, которые время легко превращает в прах? Как хочешь, но я не верю!
Феона мысленно согласился с доводом молодого инока, отметив при этом его острый ум и наблюдательность. Вслух же произнес сухо и отрывисто:
– Я думал об этом. Мы что-то упускаем! Мелочь, вероятно, но очень важную!
Пристально посмотрев на Епифания, он буквально потребовал от него:
– А ну-ка, честной инок, давай сначала. Все ли ты показал и рассказал мне, так или иначе связанное с псалтырью и ее хранителями? Помни, важна любая мелочь!
Епифаний наморщился, сосредотачиваясь, но ничего не смог вспомнить.
– Все вроде, отче! – воскликнул он, едва не плача. – Что знал – рассказал, что хранил – отдал! Ну вот разве что еще лестовка?
[271]
– Лестовка? – насторожился Феона.
Епифаний вытащил из-за пояса старую потертую лестовку, на лапостках
[272] которых золотой ниткой были вышиты инициалы евангелистов
[273] Матфея, Марка, Луки и Иоанна, и в растерянности протянул Феоне.
– Не знаю, чем она может помочь? Это простая лестовка. После смерти игумена Пимена я нашел ее на аналое в его келье и взял на память.
Феона ничего не ответил, а просто принял ее из рук Епифания и стал придирчиво осматривать со всех сторон. Это была вполне обычная плетенная из черной кожи лестовка с одним отличием от других. Все «бобочки», в которые, как правило, вставляли ролики бумаги с Исусовой молитвой
[274], здесь были пусты, кроме одной. В ней Феона нашел бумажный свиток, на котором был начертан один-единственный знак, похожий на букву Ѧ. Увидев знак, монах замер на месте от поразившего его внезапного озарения.
– Юс какой странный, отче, – пожал плечами увидевший рисунок Маврикий, – не понятно, то ли большой, то ли малый?
