Удивительным образом отец Феона совсем не выглядел счастливым или хотя бы удовлетворенным от того, что тайна псалтыри была наконец им разгадана и найдена, ставшая уже легендой либерея грозного царя! Нет, монах с каждым следующим мгновением пребывания в потайном хранилище становился все более задумчивым и озабоченным. Это состояние естественным образом передалось его ученикам, на лицах которых застыло выражение тревоги. Увидев, как угнетены вдруг стали его наивные и простодушные спутники, отец Феона добродушно улыбнулся и, разведя руки в стороны, словно обнимая их, мягко произнес:
– А вообще-то, дети мои, мы отменные молодцы!
Глава 31
В Москве с утра зарядил холодный осенний дождь. Мелкий, нудный и нескончаемый. Один из тех последних дождей, за которыми приходят холода с мокрым снегом, пронизывающими ветрами и тяжелыми, как военное сукно, темно-серыми тучами. Верный знак – зима не за горами!
Ближе к обеду дождь немного утих и даже выглянуло ненадолго отсыревшее от ненастья солнце. Случилось это сразу после того, как куранты на кремлевских башнях отбили шесть часов
[304]. Именно в это время от Тверской заставы в сторону Иверских ворот Китай-города пронеслась черная, крытая конопляной парусиной повозка, запряженная парой пегих битюгов. Повозку сопровождала десятка конных стрельцов, вооруженных по походному порядку.
Пугая зазевавшихся прохожих и полусонных лавочников, повозка пронеслась через Неглинную
[305] по Воскресенскому мосту и, резко вильнув влево, подъехала к воротам Земского двора, обнесенного высоким глухим забором. Два молчаливых сторожа пропустили прибывших внутрь и тут же со всей поспешностью захлопнули ворота обратно.
Не останавливаясь, отряд на полном ходу пронесся по почти пустынному двору приказа, обдав грязью из осенней лужи площадного подьячего
[306], склонившегося перед ними в почтительном поклоне.
Повозка подъехала к торцу каменных палат Земского приказа и остановилась у бокового крыльца, стоявшего на высоком подклете, в котором, по слухам, ходившим среди весьма любознательного московского общества, имелся тайный застенок для особо опасных преступников, дела которых вел лично зловещий Степан Матвеевич Проестев.
Шло время. Битюги всхрапывали и фыркали, позвякивая сбруей. Мокрый от дождя возница сидел на козлах, словно прибитый к ним гвоздями. Никакого движения внутри остановившейся повозки тоже не было. Даже стрельцы без команды не спешились у коновязи, а продолжали находиться в седлах, словно ожидали какого-то особого приказа.
Наконец железная дверь подклети со скрипом отворилась, и на двор, перешагивая через две ступени, вышел огромный, как верблюд, дьяк приказа Шестак Голышкин. Он довольно бесцеремонно, как бродячего пса, вел на веревке небольшого, коренастого и тучного человека, голову которого закрывал мешок из рогожи.
Стоя у крыльца, Голышкин стянул с головы узника мешок и, сложив его пополам, засунул себе за пояс. Заключенным, выведенным дьяком из темницы, оказался Петр Аркудий. Освободившись от мешка на голове, он слегка сощурился и, задрав голову в небо, посмотрел на тусклое солнце, пробивавшееся сквозь облака, после чего улыбнулся и взглянул на Голышкина с присущей ему наглой и самоуверенной ухмылкой. Сперва показалось, что дьяк с размаху даст ему в ухо своим пудовым кулаком, размером с добрый чугунок, но вместо этого Шестак одним ловким движением снял с рук Аркудия веревку, завязанную хитроумным узлом.
– Туда иди! – мрачно пробасил он, кивнув головой на стоявшую в пяти шагах черную повозку.
Аркудий с гордо поднятой головой, неспешным шагом подошел повозке и откинул полог. Внутри на строганой доске, пристроенной поперек телеги, сидел Степан Проестев и отрешенно смотрел куда-то перед собой.
– Садись, иезуит!
Коротконогий Аркудий, держась за борта телеги, не без труда забрался внутрь, грузно уселся напротив начальника Земского приказа и вопросительно посмотрел на него. Проестев молчал, глядя на папского лазутчика безучастным взглядом, только желваки на его скулах двигались. Наконец, прерывая затянувшуюся паузу, он произнес:
– Государем принято решение сопроводить тебя до рубежей державы нашей, где ты будешь передан королевскому секретарю Войцеху Глембовскому и мозырскому старосте Балтазару Стравинскому. Благодари царя!
Лицо Аркудия вмиг расслабилось и приобрело выражение вполне искренней признательности.
– Великий государь всегда принимает правильные решения, в том и заключена мудрость правителя! – произнес он, кланяясь и пряча от собеседника свои глаза.
– Повезло тебе, висельник, с покровителями! – произнес Проестев с досадой и вылез из повозки.
Придерживая полог повозки, он, видимо, не удержался и добавил то, чего не собирался говорить:
– Мой тебе совет, иезуит, поезжай в Рим, посещай ученые диспуты, пиши богословские трактаты и забудь про Россию! Следующий раз тебе не повезет. Поймаю – позавидуешь смерти тех, кого убивал! Запомни, я слов на ветер не бросаю!
– Хорошо, сударь, я постараюсь запомнить.
Глаза Аркудия блеснули стальным блеском и тут же потухли. Проестев заметил этот блеск, но никак им не впечатлился.
– Не задирайся, папист. Думаю, ты запомнил! – Проестев резко задернул полог повозки. – Трогай! – приказал он извозчику и хлопнул одного из битюгов ладонью по крупу.
Кучер ожил на козлах, стегнул вожжами, и повозка сорвалась с места к загодя открытым сторожами воротам. Отряд стрельцов, услышав громкий окрик урядника, дал шенкелей своим лошадям и поскакал следом, на ходу выстраиваясь в две походные колонны. Опять зарядил нудный дождь. Проестев проводил взглядом удаляющийся отряд, поглядел в прохудившееся серое небо и досадливо сплюнул себе под ноги, утерев мокрое от дождя лицо широкой ладонью. Что вызвало его неудовольствие, оставалось только гадать.
Предоставленный самому себе Петр Аркудий, трясясь в неудобной повозке, выглянул через небольшую щель неплотно задернутого полога наружу. Мимо него проносились узкие и кривые московские улицы: Старое Ваганьково, Сивцев Вражек, Арбат. За Земляным городом потянулись церкви и деревянные избы Благовещенской слободы и ветряные мельницы «на Щепах», а за ними уже виднелся перевоз на Драгомилово.
Аркудий удовлетворенно кивнул. Значит, не обманул Проестев. Везли его по Можайской дороге к Вязьме и Смоленску. Он откинулся назад, опершись спиной на деревянный сундук с каким-то вонючим тряпьем, и закрыл глаза. Воспоминания прошлого нахлынули на него.
…С неба сквозь провалившуюся крышу сарая падали редкие снежинки, припозднившиеся к случившейся ночью метели. Петр Аркудий сидел на походном складном стуле и безучастно наблюдал, как офицеры его отряда обсуждали план штурма Троице-Гледенского монастыря. Он всегда был далек от военного дела, поэтому все разговоры о диспозиции
[307], дефилеях
[308] и рекогносцировках
[309] наводили на него смертную тоску. Сейчас его больше волновало то, что каналья Загрязский умудрился удрать от него, прихватив с собой псалтырь, а сам он едва унес ноги, преследуя беглеца до монастыря. И все опять надо было начинать сначала.
