– Если бы я не ожидал, что она будет необычной, я бы сюда не пришел, – ответил Маскалл. – И все же объясни, почему суровые мелодии не могут обладать простой симметрией формы? И почему они непременно должны вызывать более глубокие эмоции у нас, слушателей?
– Удовольствия могут гармонировать. Страдания должны сталкиваться, и в законе их столкновений лежит симметрия. Эмоции следуют за музыкой, которая груба и серьезна.
– Ты можешь называть это музыкой, – задумчиво произнес Маскалл, – но по мне, это больше похоже на реальную жизнь.
– Если бы планы Формирующего осуществились, жизнь была бы похожа на другую разновидность музыки. Тот, кто ищет, может увидеть следы этого намерения в мире природы. Но так получилось, что реальная жизнь напоминает мою музыку, и моя музыка истинна.
– Мы увидим живые формы?
– Все зависит от моего настроения, – ответил Эртрид. – Но когда я закончу, ты сыграешь свою мелодию и создашь те формы, какие пожелаешь, – если, конечно, мелодия не покинет твое большое тело.
– Потрясения, которые ты готовишь, могут убить нас, – произнесла Глимейл тихим, напряженным голосом. – Но мы умрем, видя красоту.
Эртрид гордо посмотрел на нее.
– Ни ты, ни любой другой человек не в состоянии вынести мысли, которые я вкладываю в свою музыку. Однако будь по-твоему. Только женщина могла назвать это «красотой». Но если это красота, что такое уродство?
– Это я могу тебе сказать, Мастер, – ответила Глимейл с улыбкой. – Уродство – это старая, постылая жизнь, тогда как твоя каждую ночь заново рождается из утробы природы.
Эртрид молча посмотрел на нее.
– Тиргелд восходит, – наконец сказал он. – И теперь вы увидите, пусть и ненадолго.
Как только он произнес эти слова, полная луна выглянула из-за холмов на темном восточном горизонте. Они в тишине смотрели, и вскоре она полностью взошла. Она была больше земной луны и казалась ближе. Ее темные участки выделялись так же отчетливо, но почему-то не производили впечатления мертвого мира. Бранчспелл озарял ее полностью, Элппейн – лишь частично. Широкий полумесяц, отражавший лучи Бранчспелла, сиял белизной; но часть, освещенная двумя солнцами, источала зеленоватое свечение, по интенсивности почти равнявшееся солнечному, однако холодное и безрадостное. Глядя на этот смешанный свет, Маскалл испытал то же ощущение раздвоения, что всегда вызывало у него послесвечение Элппейна, но сейчас ощущение это было не физическим, а чувственным. Луна казалась не романтичной, а тревожащей и таинственной.
Эртрид поднялся и минуту стоял молча. В ярком лунном свете его лицо словно изменилось. Утратило развязное, слабое, недовольное выражение и преисполнилось коварного величия. Он несколько раз задумчиво хлопнул в ладоши и прошелся взад-вперед. Маскалл и Глимейл стояли рядом и смотрели на него.
Затем он сел на берегу озера и, склонившись набок, положил правую руку ладонью на землю, одновременно вытянув правую ногу так, чтобы ступня касалась воды.
Глядя на Эртрида и на озеро, Маскалл почувствовал укол прямо в сердце, словно его пронзили шпагой. С трудом удержавшись на ногах, он увидел столб воды, который вырос на озере и теперь оседал. В следующее мгновение его сбил с ног жестокий удар в рот, нанесенный невидимой рукой. Он поднялся и увидел второй водяной столб. Тут же ужасная боль запульсировала в его мозгу, словно там выросла злокачественная опухоль. В агонии он споткнулся и вновь упал – на этот раз на руку, которую ранил Крэг. Все прежние страдания померкли на фоне этого, почти оглушившего Маскалла. Оно продлилось лишь секунду, после чего пришло внезапное облегчение, и он обнаружил, что дикая музыка Эртрида утратила свою власть над ним.
Тот по-прежнему лежал вытянувшись. Множество водяных столбов стремительно вырастало на озере, вся поверхность которого пришла в движение. Но Глимейл не стояла больше рядом с Маскаллом. Она лежала на земле и не шевелилась. Ее поза была ужасной, и Маскалл предположил, что она мертва. Подойдя к ней, он убедился, что так и есть. Он не знал, с каким сердцем она скончалась, поскольку на ее лице застыла вульгарная ухмылка Кристалмена. Вся трагедия не заняла и пяти минут.
Маскалл двинулся к Эртриду и силой оторвал его от игры.
– Ты сдержал слово, музыкант, – сказал он. – Глимейл мертва.
Эртрид попытался сосредоточиться.
– Я ее предупреждал, – ответил он, садясь. – Разве я не умолял ее уйти? Но она умерла очень легко. Не дождалась красоты, о которой говорила. Не услышала ни страсти, ни даже ритма. Как и ты.
Маскалл смерил его негодующим взглядом, но промолчал.
– Тебе не следовало меня прерывать, – продолжил Эртрид. – Когда я играю, больше ничто не имеет значения. Я мог потерять нить моих идей. К счастью, я ничего не забываю. Начну заново.
– Если музыка должна продолжиться в присутствии мертвых, следующим буду играть я.
Эртрид быстро поднял глаза.
– Это невозможно.
– Так должно быть, – решительно произнес Маскалл. – Я предпочитаю играть, а не слушать. Кроме того, в твоем распоряжении все ночи, а в моем – только сегодняшняя.
Эртрид сжал и разжал кулак и побледнел.
– Своим безрассудством ты можешь убить нас обоих. Айронтик принадлежит мне, и пока ты не научишься играть, только сломаешь инструмент.
– Что ж, значит, сломаю. Но я намерен попробовать.
Музыкант вскочил и встал лицом к Маскаллу.
– Ты собираешься отнять его у меня силой?
– Успокойся! Я предоставлю тебе тот же выбор, что ты предоставил нам. Я дам тебе время уйти.
– И чем мне это поможет, если ты испортишь мое озеро? Ты не понимаешь, что творишь.
– Уходи или оставайся! – сказал Маскалл. – Даю тебе время, пока вода не успокоится. Потом я начну играть.
Эртрид несколько раз сглотнул. Посмотрел на озеро, затем снова на Маскалла.
– Клянешься?
– Тебе лучше знать, сколько времени это займет. Но до того момента ты в безопасности.
Эртрид кинул на него злобный взгляд, мгновение помедлил, затем пошел прочь и начал взбираться на ближайший холм. На полпути нерешительно оглянулся, словно желая увидеть, что происходит. Минуту спустя он скрылся за гребнем холма, направляясь к берегу, который выходил к Мэттерплею.
Позже, когда вода вновь стала гладкой, Маскалл уселся возле нее, скопировав позу Эртрида. Он не знал ни как начать играть, ни что из этого выйдет. Но бесстрашные идеи теснились в его мозгу, и он желал создавать физические формы – а более всего одну форму, Суртура.
Прежде чем опустить ногу в воду, он немного поразмыслил.
– Что в обычной музыке является мотивами, в этой является формами, – сказал он. – Композитор не ищет мотив, соединяя отдельные ноты; весь мотив вспыхивает в его сознании в момент озарения. Так же должно быть и с формами. Когда я начну играть, если я хоть чего-нибудь стою, цельные идеи перейдут из моего подсознания в это озеро, потом отразятся в измерениях реальности, и я впервые увижу их. Так тому и быть.
