— Проходите, проходите! Верочка, это… Я не знаю, кто это, но очень тебя прошу!
Буфетчица Вера, вне сомнения, уважала музыканта, и голос ее теперь уже прозвучал мягче:
— О чем просишь?
Скрипач взглянул на Наташу, потом на Бильбао:
— Обо всем, чего хотят эти молодые люди.
— Мы хотим посидеть в вашем мраке за столиком, — сказал Бильбао.
Старик кивнул, обратился к буфетчице:
— Я плачу. Накрой, пожалуйста. — Потом повернулся к Бильбао: — У Веры есть коньяк, но неважный, и вино, местное, донское. И сухое, и крепленое. Девушки, конечно, предпочитают сухое, но я бы рекомендовал…
Бильбао взглянул на Наташу.
— Следую рекомендациям, — улыбнулась она.
— Вера, все под вино! — Голос музыканта звучал теперь торжественно. — Груши, виноград… Сыр! Нарежь сыр, который я сегодня ел!
— Свет включить? — спросила буфетчица.
— Не надо.
— Свечей у меня нет.
— Нам ничего этого не надо, — опять ответил Бильбао.
— Да, — понимающе склонил голову музыкант. — Вы хотите посидеть в тишине и одни. Посмотрите, вот тот столик. Вы будете видеть лес и поднимающуюся луну. Сегодня красивая полная луна. Она покажется минут через двадцать. Вера, крайний слева столик, застели его красной скатеркой.
— Вы ему по-королевски заплатили, — сказала Вера, проходя мимо с бокалами и бутылкой. — Он даже со мной поделился. Отстегнул за то, чтоб я убрала разбитую бутылку.
— Ах, перестань! — Старик театрально вскинул руку. Затем тише, словно по секрету, обратился к Бильбао и Наташе: — Она меня любит, как отца. Старого, дурного еврея. Так иногда любят бродячих собак: специально для них носят в сумочках косточки. Я сам видел: приличные люди, и носят косточки. — И уже к буфетчице: — Дело вовсе не в деньгах. Этот молодой человек так внимал музыке! Но сейчас я не буду вам докучать, мы с Верой уйдем в подсобку.
— А если мы попросим сыграть? — спросила Наташа. — Мы попросим? — взглянула она на Бильбао.
— Как хочешь.
Старик, словно и ждал этого, уже расстегивал футляр и вынимал из него скрипку:
— О, я с радостью, с большой радостью… Вы садитесь за свой столик, Вера там уже все сделала. Садитесь, наливайте, пейте… А я сыграю… Вы даже о сыре забудете, вот увидите. Только музыка и темное вино! Музыка и вино.
— Выпейте с нами. — Наташа протянула ему бокал.
Он было замялся:
— Печень… — потом махнул рукой: — А, ладно! Вера, неси еще два бокала! Этот я беру… Неси себе и девушке. Вы не против, если мы выпьем с вами? Потом Вера сразу уйдет, а я сыграю и тоже уйду. Мы выпьем за знакомство. Меня зовут Миша. Мойша, если хотите. Здесь меня знают все.
Вера выпила стоя, даже не присаживаясь, и действительно сразу ушла, сказав напоследок:
— Сидите сколько хотите, но не дольше десяти. В десять я уезжаю.
— А я, можно сказать, живу тут, на лебердоне, — пояснил скрипач. — В дачном поселке меня нанимает на лето одна семья. Скорее не на роль охранника, а на роль чучела. Вороны не садятся на грядки, где стоит чучело. Вот и я: хожу по двору, включаю свет… Демонстрирую, что тут есть кто-то живой. И в дом никто не залазит. А другие дома обчищают. Столько развелось жулья…
Вино было густым, приятным на вкус, не отдавало пережженным сахаром, как все остальные вина, которые пробовал Бильбао.
Миша, поставив на стол опустошенный бокал, не закусывая, тотчас забормотал:
— Что же вам… что же такое… Ага, вот! Хотите Чайковского? «Памяти великого художника»? Он посвятил это Мендельсону. Тут бы еще виолончель и фортепьяно, но и одна скрипка… Послушайте, послушайте…
Вышла луна, тьма за окнами стекляшки окрасилась в зеленоватый цвет, вспыхнули рубином наполненные вновь бокалы. Музыка была красивой и печальной, — лучшего определения ей Бильбао не нашел. Он пожалел, что она стихла.
Вновь подошла Вера, поставила на стол еще одну бутылку, вытерла ладонью щеки:
— Ну, Мойша проклятый, довел меня! Ты так еще не играл никогда.
— Некому было, — ответил Миша. — Все просят черт-те что. А эти ничего не просят, эти внемлют. Я могу еще выпить?.. Теперь послушайте. — Он тронул смычком струны, потом сделал паузу, сказал почему-то шепотом: — Это Бен-Хаим, тут его почти никто не знает. И наши даже мало знают. Бен-Хаим…
Позже, когда Бильбао и Наташа сидели на стволе огромного дерева, рухнувшего почти у самой воды, казалось, эта мелодия еще звучала, тихо, как звучит вода, шуршащая о песок.
— А почему тебя все так зовут — Бильбао?
— Не все.
— Но все же?
— Это давно было. Лет в десять. Я рыбачил в море с лодки и увидел, как проплыл мимо пароход. Обычно они далеко проплывают, а тут я даже название прочел — «Бильбао». Белый, красивый. А днем позже, не знаю, как так вышло, но моряки с него у нас на рынке появились, трое. Я там бычков продавал и целую связку отдал иностранцу. Просто так, без денег. И тогда он вытащил из сумки футболку, новенькую, в пакете еще, и подарил мне. Шикарная такая футболка с надписью «Бильбао». Я долго ее носил…
— Это где-то в Испании — такой город?
Бильбао кивнул:
— Говорят, небольшой и грязный.
— Тебе хочется туда съездить?
— Сейчас нет. Может, когда-нибудь…
Он обнял ее за плечи, поцеловал, на миг прильнувшую, в прохладную щеку. Наташа тотчас встала:
— Пойдем, пора. И не надо больше ни поцелуев, ни приглашений в гостиницы. Мне и без всего этого сегодня хорошо.
— А завтра?
— А завтра будет видно.
В город они возвращались через огромный Ворошиловский мост, который заметно дрожал под ногами от проезжающих тяжелых машин.
В гостинице Бильбао ждал тот человек, к которому он прибыл от Солодовых.
— Василий Егорович передал, что вам надо срочно возвращаться. Уехать отсюда непросто, билетов нет, потому я вас провожу и посажу в вагон…
Солодовых выглядел еще старше и сутулее. Руки его поначалу лежали на столе, и Бильбао заметил, как мелко дрожат тонкие длинные пальцы. Шеф перехватил его взгляд и убрал руки на колени.
— Петров хотел с ними договориться, — продолжил он. — Разговор, видно, не сложился. Его просто изрешетили, полтора десятка пуль.
До этого Василию Егоровичу вновь позвонил Пугачев, напомнил о судьбе Борга и стал диктовать свои условия сотрудничества в бизнесе. Они были неприемлемы, и все же Петров убедил шефа разрешить ему встретиться с теми, кто недавно расправился с Боргом и не оставляет попыток сломать Солодовых. Иван Николаевич не хотел войны, он рассчитывал договориться…
