Интересное кино получается, как говорил один мальчик. Чувства одних людей так боятся ранить, что преспокойно плюют на чувства других. Но это вообще не про чувства. Это не более чем личный эгоизм и личная выгода. Об этом и пекутся, когда заботятся о чьих-то чувствах. Якобы.
Это просто предательство. Маленькое и гадкое. Если такой человек попадется в жизни – нет смысла общаться. И сидеть в шкафу, чтобы не ранить чьи-то чувства, как какой-то дикобраз, утыканный острыми иглами, которого стыдно и страшно показать добрым людям. Пусть такой деликатный человек сам сидит в шкафу, чтобы не ранил других своей подловатой деликатностью. Деликатной подлостью, правильнее сказать.
В парке китайские туристы
очень энергично все фотографируют, рассматривают, ходят быстро так, громко говорят и смеются. Хотя холодно сегодня, выпал снежок. А один турист такой худенький, очень бледный китаец с палочкой. Похоже, он выздоровел только что от тяжелой болезни; а может, и не выздоровел. Совсем он слабенький, этот турист. И ему было очень-очень холодно, видимо. Он весь дрожал, но все равно на слабых ножках шел за группой, поспевал, старался. И улыбался изо всех сил; именно – изо всех сил улыбался. Знаете, а другие китайцы побежали к рядам торговым, где продают сувениры, всякую всячину для туристов. И потом обступили своего больного китайца и одели его, добродушно галдя. На голову ему надели женскую шапку меховую, довольно уродливую, «а-ля рюсс», но теплую! И завернули его в несколько павлово-посадских платков, очень заботливо. Они все это купили в складчину и одели своего китайчика – других теплых вещей не было. И все вместе дальше пошли, разговаривая и смеясь.
И этому туристу стало тепло. Хотя он выглядел дико и странно в женской шапке с помпонами и в нескольких ярких платках. Но он такой радостный стал! Он так улыбался широко и с таким упоением все фотографировал. И шел со своей палочкой, весь в ярких платках с бахромой, наслаждаясь путешествием и прекрасным старинным парком.
И можно было расплакаться почему-то. И не говорить: зачем, мол, больной человек поперся в поездку, сидел бы у себя в Китае, – не в этом дело. Не в этом. Все мы странники и путешественники. И надо радоваться этой возможности все видеть, ощущать, запоминать; и так хорошо, если есть кому о нас позаботиться. Шапку теплую нахлобучить, замотать в платки, когда холодно.
Мы ушли. Я оглядывалась; на белом снегу так ярко платки горят. Это утепленный китаец наслаждается путешествием. Это хорошо. Просто хорошо – и все…
Федор Толстой неистовый был человек
Жестокий, умный, энергичный авантюрист. Тело его покрывали татуировки; женат он был на цыганке, совершил кругосветное путешествие, где вел себя так, что его с корабля высадили. И очень он любил убивать животных. Он и людей убивал преспокойно. Вызовет на дуэль и пристрелит. А охоту страстно любил, обожал просто. И даже в его поместье целая аллея была выложена зубами убитых им волков. А свою ручную обезьянку он съел. Так, для развлечения.
Он состарился, этот неистовый человек. Из двенадцати его детей умерли одиннадцать. И все оставили старика – кому он нужен и интересен? Времена меняются. Новые кумиры и новые развлечения появляются; а старые авантюристы – кому они нужны? Никому. Так устроена жизнь, она тоже довольно жестока.
И старик, потерявший одиннадцать детей, никому не нужный, больной и обедневший, сидел в своем поместье. Он сидел ночи напролет у окна и смотрел на аллеи сада. И его единственными друзьями, единственными, кому он был нужен, стали собака и кот. Они сидели рядом с ним и тоже смотрели на заброшенный сад. И только они на всем белом свете любили этого старого изверга.
Он смягчился. Раскаялся. И перед смертью несколько часов исповедовался в своих страшных грехах.
А когда он умер, собака и кот заплакали о нем. Только они и заплакали. Потому что животные все прощают и любят человека, каким бы он ни был. Просто любят – и все.
И этот Федор Толстой считал, что смертями детей он рассчитался за убитых им людей. А за животных – за животных он не знал, как рассчитаться. Он прежде думал, что у зверей нет души. А потом понял, когда с ним остались собака и кот.
Жаль, что он поздно это понял. Не надо никого убивать для своего удовольствия и развлечения. Даже паука убить для удовольствия – страшный грех. Если с наслаждением убиваешь, с радостью в душе.
Так закончил свою жизнь блистательный авантюрист Федор Толстой. И мне его не жаль. Мне жаль собаку и кота; надеюсь, о них позаботились добрые люди. Добрых все-таки больше. И это хорошо.
Я купила пижаму с медвежатами
Очень симпатичную. Пятьсот рублей стоит, штанишки и футболка с рукавами. На рыночке у Гостиного Двора. Уже темно было, сейчас рано темнеет. И продавец безнадежно так сказала мне вслед: «Купите пижаму. Как раз на вас!» Хотя какая пижама с медвежатами в пятьдесят лет? И вообще, зачем мне пижама?
Но она угадала, эта замерзшая женщина, ровесница моя. Хотя в тусклом свете плохо видно. Я отлично знаю эту пижаму. Дело в том, что я ее уже купила однажды, прельстившись медвежатами и дешевизной. И забыв о возрасте. Это знакомая мне пижама! Я ее знаю!
Я продавцу сказала об этом. И о том, что это удивительная пижама. Таинственная и загадочная. После первой стирки она меняет размер и форму. Рукава становятся длинными, как у смирительной рубашки. А сама футболка – короткой, как топик. Но широкой. Очень широкой. А штанишки превращаются в лилипутские шортики. На гномика. А медвежата превращаются в уродливых существ вроде химер с собора Нотр-Дам. И цвет пижамы тоже меняется. Очень. Он становится вот как осенняя грязь и напоминает о тщете всего сущего. Когда я этот костюмчик вытащила из стиральной машины, со мной от смеха сделалось нехорошо. Вот что я рассказала продавцу, разглядывая пижаму с медвежатами.
И продавец так начала хохотать невольно, что у нее из глаз брызнули слезы. Она топала ногами и смеялась очень сильно, хоть и пыталась сдержаться. И уговорить меня купить пижаму.
Я купила, кстати. Четыреста рублей стоит пижама-то, мне скидку сделали. Это узбекская пижама, так мне сказала продавец. Не сказала, а взвизгнула посреди приступов хохота. Я тоже смеялась до слез. Хотя что смешного-то?
И мы расстались, хохоча и смеясь. И сказали друг другу много приятного и доброго. Хорошо, когда есть чувство юмора у людей. Приятная какая женщина эта продавец! Ничего, скоро все у нее наладится. А пижама – ну, зато медвежата хорошенькие. Радуют сердце. Пусть лежит.
Все образуется, пока мы можем смеяться с незнакомыми людьми и не слишком раздражаться на жизнь. Я так думаю.
Эмиру надоели старые, привычные блюда:
плов, шашлык, пахлава… Он пообещал мешок золота тому, что предложит рецепт чего-то нового, оригинального, изысканного. За свежие ощущения надо платить!
Ходжа Насреддин предложил оригинальный рецепт. Взять чеснок и сварить в меду. А потом есть со льдом. Эмир обрадовался, приказал приготовить блюдо, а Ходже дал мешок золота.
