– Сколько до этой лесничихи?
– От «Лебедя», наверное, километра три – не больше. Но вообще зря ты это, Валер, затеял. Останови любой самосвал на шоссе, он тебя до Стана за спасибо довезёт, а назад домой художники подбросят.
Но Зыкин не отступился от первоначальной затеи. И чем больше он её обдумывал, тем больше она ему нравилась. Ему даже казалось, что всё словно нарочно кем-то подстроено в интересах дела, чтоб он прошёл пешком тот самый путь, который сделал неведомый злоумышленник, переправившись ночью через Угру. Конечно, он из Стана лыжи в Кашино навострил, куда же ещё? Если б он в Чапаевку пошёл или, скажем, в Малинки, то зачем ему на тот берег переправляться глубокой ночью? Можно предположить, что он реку переплыл и помчался лесом неведомо куда, только бы подальше от места преступления убежать. Но это маловероятно.
Зыкин поднялся на чердак, достал велосипед, повертел его так и эдак и решил идти пешком. Велосипед доверия не вызывал: старый, больной, несмазанный и, похоже, восьмерит.
До «Лебедя» его ребята из шиномонтажа подкинули, широкое поле он миновал бегом, а по заросшей лесной дороге уже пошёл неторопливым шагом. Вокруг – красота и великолепие. Птицы поют, насекомые жужжат, издали выводок подосиновиков видел. До бывшего лесничества дошёл в два счёта, ноги сами несли дальше, но торная дорога вдруг оборвалась, превратившись в веер тропинок. Слева стеной стояли вековые сосны, справа развернулась неширокая просека, по ней он и пошёл.
Дом лесничихи – пятистенка с худой крышей, прогоревшей трубой, но с крепким кирпичным фундаментом и резными наличниками – стоял под старыми дородными вязами. На незатенённом клочке земли раскинулся маленький огородик. На просеке среди невыкорчеванных пней бродила коза с колокольчиком на шее. На двери в дом висел увесистый замок.
Зыкин вдруг обозлился на себя и на весь мир. Ему уже казалось, что затея, казавшаяся разумной, обернулась пустой тратой времени. Оперативник фигов! Зачем его сюда занесло? Где искать старую Павлу, которая указала бы дорогу?
Вдруг неприметная облезлая дверца курятника отворилась, и появилась согбенная старуха в ситцевом платке и цветном испачканном сажей переднике. Чистая Баба-яга! Она пощёлкала вставными челюстями, потом спросила без видимого интереса:
– Ты кто будешь-то?
– Здрасте, баба Павлина. Я дорогу в Верхний Стан хотел спросить. Чтоб покороче.
– Что? Громче говори-то! Откуда знаешь, как меня зовут? Ты чей сын-то?
– Я не сын. Я муж… – Зыкин назвал фамилию жены.
– А… знаю. Она с моей Сонькой работает. И матушку её знаю. Пойдём…
Она подошла к двери, достала спрятанный за притолокой ключ.
– Я за малиной ходила. Мы двери отродясь не запирали, а сейчас балуют люди. Заходи…
– Что же буду заходить? Мне только дорогу узнать.
– Ко мне даже грибники заходят. Молочка попьёшь.
«Всего-то три километра от советского капитализма, и уже в дом зовут, – подумал опер, входя за старухой в дом, – а с другой стороны – просто ошалела бабка от одиночества, с каждым рада поговорить».
Изба как изба: кухонька тесная, маленькое окошко с Ванькой мокрым на подоконнике, закопчённое устье русской печи, с которым безуспешно боролась побелка, занавеска в выцветших васильках, крытый изрезанной клеёнкой стол, над ним – тёмный лик Николая-Угодника. Икона была украшена алыми бумажными цветами.
– Козье, – старуха пододвинула чашку с молоком и села напротив, подперев щеку огромной, клещеобразной, коричневой, от сплошной «гречки», рукой.
– Я твою Зинку вот такой помню, – клешня поднялась чуть выше колен. – Привет ей передай. Дети-то у вас есть?
– Мальчик.
– В Верхний Стан идёшь? Сейчас этой дорогой не ходит никто. Все по мосту норовят, по гладкому шоссе. Я в Верхний Стан тоже скоро по мосту поеду.
– А зачем вам в Верхний Стан? – насторожился Зыкин.
– Что ж меня, по бурелому волочить? А место там высокое, сухой песок. Самое милое дело лежать, – Зыкин понял, что она говорит про кладбище.
– И церковь там хорошая, – продолжала старуха, – только разрушили её люди. Зверьё! А когда починят – неизвестно. Уж пора бы. Говорят, там теперь капище мастрычат. Это в наше-то время, ой, ой, грехи наши тяжкие!
– Какое капище? – потрясённо спросил Зыкин: он и не подозревал, что эта ветхая бабка может знать такие слова.
– Языческое, вот какое. К Соньке моей всё велосипедист ездит. Оттуда, из Стана. Он и рассказывал. На это капище, говорит, жуткие деньги тратят. А ведь можно было бы их на починку храма пустить. Так я говорю или нет?
– Нет, бабушка Павлина, не так. Никакого капища там не строят. Там идёт подготовка к массовому крестьянскому празднику. Называется – акция. Но об этом сейчас спорить не будем. Ты мне лучше объясни, про какого ты велосипедиста толкуешь?
– Так из тех, кто капище строит. Сонька, срамница, меня не стесняется. Ночью его принимает. Я в избе, а сами на терраске гули-гули. При живом-то муже! Он на заработки уехал.
– Как зовут велосипедиста?
– Сонька беспутная! Ты её характер знаешь? Ох и ведьма-баба, ох и вредна. И всё деньги считает. Думаешь, зачем она у меня живёт? Хочет на своё имя эту избу переписать. Чтоб, когда я помру – она, мол, наследница. А изба – лесхозовская. Меня здесь терпят за заслуги мужа моего покойного, царство ему небесное, – она перекрестилась, – сорок лет в лесхозе оттрубил. А на кой им Сонька? Да лесхоз лучше дом на брёвна растащит, чем Соньке его подарит.
Зыкин уже понял, что старуха не так уж плохо слышит, но играет в глухоту, чтобы не отвечать на никчёмные, с её точки зрения, вопросы.
– И часто к вам этот велосипедист ездит?
– Да не считала я.
– И всё ночью?
– Так днями-то он своим капищем занимается.
Если поразмыслить, то картинка получалась оч-чень любопытная! Зыкина от возбуждения стало легко познабливать. Вот что значит охотничий азарт!
– Капищем, значит… Как его зовут-то, баба Павлина?
– Что ты привязался – как зовут, как зовут! Я почём знаю, как его зовут? Будет мне Сонька имена своих вертунов называть… Я что – милиция?
«А побаивается Соньки бабуся», – с ехидцей подумал Зыкин, поняв, что имени добыть ему не удастся.
– Ну а выглядит он как?
– Самостоятельный такой, красивый. Но неулыбчивый, и ещё жадный. Такой же, как Сонька. Хоть бы подарочек когда привёз. На шоколадку можешь раскошелиться, если я его в своём дому терплю? Да и Соньку он не больно подарками балует. Сам-то её пользует, а отдачи нет. И ведь опять же… простыни за ним постирай, рубашки постирай! Лечиться очень любит.
– Что же он лечит?
– Да всё. Чуть что – пошёл причитать. То руку себе поранил – прижигай йодом, то колено разбил – примочки делай. Травы цвели, так он весь соплями изошёл. И всё-то она его лечит! Они и познакомились в больнице. Как пойдёт чихать! Если ты наш сенокос не воспринимаешь, то зачем тебе здесь жить? Поезжай к себе в город. Там камни, кирпич, трава слабая – хорошо… Попил молоко-то? – вдруг спросила она строго, повинуясь внутреннему, только ей ведомому счётчику, который точно указывает, когда начинать, а когда кончать разговор.
