Тимке было шесть лет, и он был замечательным человеком, – именно о таком сыне мечтал Балашов. Как все дети, Тимка любил смотреть телевизор, с той лишь разницей, что смотрел он в него с другой стороны, потому что куда больше, чем плоское бесцветное изображение, его интересовали лампы и переплетения проводов. В первый десяток осмысленных Тимкой слов вошло слово «схема». Именно ей, схеме радиоприёмника, посвящал он первые свои рисунки, и не беда, что родители видели в них только бестолково петляющие линии. Тимка обожал поломанные пылесосы, транзисторы, и магазину «Игрушка» предпочитал «Электротовары» и «Изотопы».
Но при всех этих истинно мужских интересах мальчик был капризен, обидчив, и куда больше был привязан к вечно спешащей матери, чем к степенному и щедрому временем отцу. Балашову казалось, что Тимка и Мария всё ещё связаны невидимой пуповиной и потому не утратили способности чувствовать боль и печаль другого как свою собственную. И Тимка, чувствуя эту связь, мстил матери слезами и криком за её отдельность, занятость и невнимание к себе: «Ты не смотришь мой рисунок? Значит, он тебе не нравится? Порву! Видишь, я уже рву! А мне жалко рвать. Я рисовал целый час». Или: «Не будешь мне читать? Тогда я буду чесаться, я расчешу диатез до крови. Пусть тебе будет плохо».
И теперь, некстати ввязавшись в разговор и не получив от раздражённой матери немедленного объяснения, Тимка начал колотить ногой по полу и упоённо обкатывать новое слово, словно грозя матери чем-то дурным:
– Ты не хочешь, чтобы я слесарничал? А я буду, буду слесарничать. И тебя заставлю.
Наступившая весна несколько изменила преобразовательские планы Балашова – он стал говорить о посадке сада. Изменился и характер разговора. Может быть, весна настроила Марию на другой лад – апрель был так синь и щедр теплом, может быть, неожиданное вмешательство Якова Ивановича – он одобрял все планы зятя – растопило предубеждение, а скорее сама идея сада покорила своей чистотой и наивностью. Мария смирилась, перестала обижаться на мужа и теперь только снисходительно посмеивалась.
– Тоже мне Мичурин! За твоим домом, кроме лопухов и одуванчиков, ничего не росло. Там одни камни. Козинина нас предупреждала.
– Не росло, так будет. Детям фрукты нужны.
– Что ты, яблок в деревне не купишь?
– В Князево-то? Да там и садов нет. Я зимой со старухами разговаривал. «Бабушки, – говорю, – какая у вас деревня замечательная, а яблонь нет. Почему?» А они мне: «Повырубили, милок. Давно повырубили». – «Зачем повырубили? На дрова, что ли?» А старухи в ответ только смеются и смотрят на меня как на ненормального.
– Ты и есть ненормальный. Яблони в деревне порубили, потому что на них налоги начислили непомерные. Разве тебе одному под силу посадить сад? Мы же будем там только наездами. На меня не рассчитывай. Я спать не успеваю. Уж если тебе так нужен этот сад, призови на помощь кого-нибудь из друзей.
– И призову.
– Я тебе с самого начала говорила: уж если покупать дом в деревне, то лучше на две семьи. У нас у всех отпуск в разное время.
– Но праздничные дни общие.
Через неделю Балашов сказал жене коротко: «Нашёл». Он сказал это таким тоном, словно всю неделю Мария только и думала, что про яблони, и теперь её можно ободрить и утешить.
– Что нашёл?
– Отгадай, кто из наших хочет купить с нами половину дома и посадить со мной сад?
– Ой, – Мария взъерошила мужу хохол на макушке, засмеялась и стала перечислять друзей и сослуживцев: эти не захотят – они туристы, эти не согласятся – они на машину копят, этим не до того – они диссертацию пишут.
– Максим, – не выдержал Балашов.
– Зуйко? – удивилась Мария. – Но он никогда не бывает летом в Москве. Я могла предположить кого угодно, но чтобы Максим стал совладельцем миража…
– Вся наша жизнь – мираж, а сад – это реальность.
– Говорили, он с женой развёлся. Как её? Инна, да?
– Не было никакого развода. У них сыну семь лет.
– У неё какая-то дорожная специальность – мосты, паровозы… я не ошибаюсь? – продолжала Мария.
– Сейчас она не работает.
– Почему?
– Ты спрашиваешь, как прокурор. Я откуда знаю? Мария снисходительно улыбнулась:
– В конце концов, для нас это не имеет значения.
– То-то, – сказал Балашов и погрозил жене пальцем. Через неделю он съездил в загородный питомник, купил саженцы яблонь, смородины, малины, и в первую же субботу, аккуратно уложив их в верхний багажник «запорожца», отбыл вместе с Максимом Зуйко в деревню для посадки сада.
4
Максим взял черенок смородины, опустил куцый корень в вырытую яму и стал правой рукой подгребать желтоватую землю.
– Подожди, я лопатой, – сказал Балашов. – Ты не ту землю сыплешь. Надо чернозём. Черенок держи наклонно.
– Зачем?
– А шут его знает. В очереди сказали в питомнике. Говорят, так смородина расти лучше будет. В книгах по садоводству об этом, правда, ни слова, – Балашов засыпал яму чернозёмом, положил сверху лопату навоза, чуть перемешал с землёй, распрямился и спросил, возвращаясь к разговору: – А дальше что было?
– А что дальше? Пошли искать базовый лагерь. Заблудились. Комаров тучи, мошка на руках кровавые браслеты выела, жратвы никакой. Плелись, как лунатики. На каждом привале образцы перебирали. Это выкинуть жалко, и это жалко. Повертим камешки в руках, потом взвалим на себя по сорок килограммов и дальше.
– Что же вы ели?
– Всё ели: грибы, ягоды, травки какие-то, орехи… Нам тогда не столько жрать хотелось, сколько опорожниться. Психоз, наверное, а может, ягода какая-нибудь так действовала. Жуткая штука, прямо всего тебя распирает… Когда уже нет терпежу, я Симке говорю: «Подожди, надо…» Он останавливается. Тупо ждёт. Снимаешь рюкзак с образцами, собираешь хворост для костра… голой задницей не сядешь, комары сожрут. Три костерка треугольником, сейчас ты будешь счастлив – и ничего, только пузо болит. Потом с Симкой такая же история. На шестой день вышли к базовому лагерю.
– Жуткая штука – тайга. – сказал Балашов с нескрываемым восторгом. – Ну а что с образцами было?
– Образцы оказались что надо, знатные были образцы.
Балашов и Максим Зуйко дружили ещё со школы, хотя, пожалуй, эти отношения нельзя было назвать дружбой. Встречи их были редки и непреднамеренны. Они могли месяцами не видеть друг друга, но когда случай сводил их вместе, оба радовались и удивлялись, почему сами не искали этой встречи. После первых «Ну как ты? Как жизнь?» Балашов проборматывал свои новости, приговаривая: «Что – я? Дом, работа… городской обыватель. Ты расскажи…» Балашов очень любил байки Максима. Собственно, это были не отдельные рассказы, а бесконечное повествование с острым занимательным сюжетом и обязательным посулом в конце: «продолжение следует». Максим, угадывая в слушателе жажду романтики, лёгкую тоску и даже зависть, никогда не приукрашивал жизни геологов и рассказывал о ней очень буднично, чем ещё больше возвышался в глазах Балашова.
