Вермееру он никогда не говорил об этом – тот посмеялся бы, Вермеер вообще не верил ни во что, что не укладывалось бы в его протестантскую логику. Но он умел прислушиваться к себе.
И в этом агентстве ему солгали и не раз…
Пока Хикмет думал, что делать, зазвонил телефон. Он посмотрел на номер – служебный.
Когда комиссар подъехал – тут были люди из его отдела. И пожарные. Огонь уже потушили…
– Что произошло?
Инспектор Гюле достал телефон, нашел галерею.
– Вот, посмотрите…
Комиссар Хикмет взял телефон, начал просматривать кадры, чувствуя, как сильнее бьется сердце и темнеет в глазах.
– Полицию вызвала уже пожарная охрана, никто из соседей не вызвал. Показания они давать отказываются, но то, что удалось установить, – подъехали две машины, вышли несколько человек в масках, жестоко избили владельца заведения, клиентов прогнали, само заведение подожгли. И вот… это на стене было написано. Напротив.
Черная краска. Баллончик.
Смерть жидам!
– Где она?
– Она туда сразу поднялась. Эфенди комиссар…
– Спасибо, инспектор. Завтра продолжим.
– Да, эфенди…
Комиссар Хикмет зашагал к приемному покою, чувствуя, как давит на него небо…
Альсия сидела на стуле в коридоре больницы. Когда он приблизился, она предостерегающе подняла руку.
– Нет. Не надо.
Он остался стоять.
– Он жив?
– Сейчас делают операцию.
Хикмет хотел сказать банальное – иншалла, он поправится, но тут же вспомнил, что бойфренд Альсии еврей, а про еврея нельзя говорить иншалла – это харам. И Альсия это, видимо, заметила.
– Он… поправится.
Она нервно встала со своего стула. Достала сигареты, несмотря на то что тут нельзя курить.
– Господи… господи, зачем я сюда вернулась. Можно было бы остаться там, но я поверила… поверила.
– Разве ты вернулась не ради нас?
– Ради нас… ради вас… я вернулась ради страны, я верила, что вот-вот, совсем скоро – мы вступим в ЕС или начнем, по крайней мере, вступать. Какой же я была дурой…
– Зачем ты это здесь говоришь?
– Затем, что кто-то, когда-то должен это сказать! Нас не пригласили в ЕС, потому что нам нечего там делать! Мы остаемся такими же, какими были и сто, и двести, и триста лет тому назад. Мы можем носить костюмы британского кроя, но только свистни – и мы готовы бежать за коляской
[10].
…
– Эти люди, которые избили Моше… которые подожгли ресторан, в который он столько вложил, – им разве место в Европе? Нет, нам место вне Европы, рядом с Путиным и этим… китайским лидером. Или даже северокорейским. Наш Султан если и мечтает на кого-то быть похожим – так это на них!
Хикмет машинально оглянулся – упоминать Султана в таком разговоре было опасно даже здесь. У стен были уши.
Но никого не было. Была медсестра, но она была далеко и наверняка не слышала.
– Боишься?
– Чего?
– Мы все боимся. Говорить, думать, жить…
– Что ты несешь?
– Я не несу. Я говорю правду. Нельзя освободить человека больше, чем он свободен внутри, в душе. Я говорю. А ты можешь и дальше молчать.
Комиссар посмотрел на свои руки.
– Я их найду. Клянусь, я их найду.
Альсия горько усмехнулась.
– Не старайся, братик. Это никому не нужно. Моше рассказывал, соседи бросали ему крыс, чтобы те забежали на кухню, и раз в неделю стучали в министерство труда, что у него работают нелегалы…
17 сентября 2020 года
Стамбул
Утром на оперативном совещании криминальный комиссар Хикмет доложил свои соображения по ликвидации устойчивых этнических банд в азиатской части города. Доклад был плохой, он и сам бы так его оценил…
Тем не менее, публично его никто не критиковал.
После совещания он просмотрел сводку по городу. Не найдя там чего искал, пошел к машине, ругаясь про себя последними словами.
Полицейский комиссар районного участка был толстым, усатым – типичный турок пожилых лет. Явно дорабатывает до пенсии, неофициальный хозяин района, если где-то кто-то кого-то побил, что-то украл – ему скажут. Потому что уважают. Обратная сторона этого – он зависит от своего района так же, как и район от него. Против общественного мнения он никогда не пойдет. Он один из них. Ему тут жить. Его детям тоже.
– Почему не зарегистрировано как бандитское нападение – нападение на кафе Моше Аялона?
Полицейский из района пожал плечами.
– А что тут регистрировать? Владелец кафе пострадал при пожаре, когда на него обвалилась стена. Я больше ничего не знаю.
…
– А разве что-то другое было, эфенди?
Комиссар посмотрел в глаза полицейскому, затем резко развернулся и пошел на выход.
Если вам надо узнать, что происходит в квартале, ищите кафе, где собираются старики. Его хорошо заметно – по тому, как собираются на улице люди. Вроде и не заказывают ничего, но кафе никогда не разорится. Это общественное мнение, тут и судят, и выносят приговор. И если в таких районах, как Левент, можно на это наплевать, то тут – нет.
Он с визгом тормозов резко остановил автомобиль, хлопнул дверью, подошел ближе. Собравшиеся – уважаемые люди, отцы семейств – смотрели на него.
– Закон… – сказал комиссар Хикмет после почти минуты молчания, – возможно, и не таков, как нравится вам. Закон не может нравиться всем. Но он таков, как он есть. И все обязаны его соблюдать. Иначе что станет с нами? С нашим обществом? С нашей страной?
Люди молча смотрели на него.
– В кого мы превращаемся? На ваших глазах жестоко избили человека, который ничего вам не сделал. Который кормил вас. Который мечтал о том, чтобы открыть много ресторанов – не в Берлине, не в Париже – здесь и дать многим туркам работу. И так мы ему должны отплатить? Почему вы не пойдете в полицию и не скажете правду?
…
– Я комиссар криминальной полиции. Кто видел совершившееся здесь преступление?
Люди молчали. Потом один из них сказал:
– Не бери жидов в друзья, они друзья один другому.
Комиссар Хикмет немного пришел в себя только в маленьком кафе на берегу Босфора, на съезде с авеню Кеннеди – он приходил сюда редко, только когда совсем было плохо. Хозяин, видя его состояние, просто оставил на столе кофейник, чтобы клиент сам себе наливал, и оставил его в покое. Комиссар наливал себе чашку за чашкой горячего до тошноты кофе, смотрел на Босфор. На чаек. На блики солнца, играющие в волнах. На снующие туда-сюда пароходы.
