Борис почувствовал, что внутри, в груди, как будто развязался какой-то узел. Как будто тяжесть какую-то сняли. А что? В общем, так и есть. Правила определены, гонг прозвучал. Сейчас главное — вытащить Глеба, остальные проблемы будем решать по мере их поступления. Хотя и обидно — на голый крючок ведь прихватили. А, ладно. Рыбка будет послушно прыгать на сковородке и хлопать глазками. А потом… В третьем раунде… или в десятом… Там посмотрим…
— А как насчет того конверта с деньгами, который мне после закрытия клуба передали? — не удержался он. Даже загадал: если этот тип скажет что-нибудь внятное — значит, не совсем сволочь, можно с ним дело иметь, а если в несознанку ударится — значит… А что, собственно, значит? Можно — не можно, а иметь с ним дело придется. И все-таки это почему-то было очень важно сейчас — что ответит этот хмырь. Именно сейчас, когда он, Борис, у него полностью в руках.
Полковник как будто удивился:
— А что — конверт? Это чтоб ты раньше времени глупостей не наделал. Деньги-то тебе нужны были?
— Раньше времени? Значит, все заранее… — начал было Борис, но под взглядом Полковника осекся. — Что конкретно вы от меня хотите?
— Это ты сможешь узнать, когда станешь нашим сотрудником, — вытащив планшет, Полковник провел по экрану и сокрушенно покачал головой. — К сожалению, времени у нас с тобой совсем не остается. Твои родители будут здесь минут через десять-пятнадцать. В сопровождении Костина. Видимо, твоя невеста не только прекрасна, но еще и предприимчива, всем сообщила о моем визите, кому смогла.
— И что?
— А ничего. Можешь полчасика подумать над своим будущим — я внизу в машине подожду. За углом она стоит, найдешь.
— А если я им все перескажу?
— Фу-у, — сморщился Полковник. — Ну, перескажешь, и что? Кому ты этим что докажешь? Это автоматически означает вариант «отказываюсь от сотрудничества». Дело, конечно, хозяйское, но у тебя и с мозгами, и с душой вроде все в порядке, так что… — он пожал плечами.
— Но они же спрашивать будут, — Борис выговорил это так по-детски растерянно, что сразу стало заметно, насколько он все-таки еще молод.
— Ну, станут, скажи, что тебе подумать надо. Или… или скажи, что тебе кажется, что ушлый адвокат — это я ушлый адвокат — вроде бы деньги вымогать пытается. А значит, дело против вас дохлое. Ты сам еще не понял, но думаешь, что так. Господи, ну соври что-нибудь, неужели вы с Глебом никогда родителям не врали?
— Соврать? — Борис сощурился. — Интересная мысль. А если я тебя сейчас убью? Если ты такой же крутой, как те парни в ресторане, это совсем не сложно. Тем более если сейчас родители с Антон Дмитричем придут, от тела найдем, как избавиться. Машина ваша, сам сказал, за углом, ни окон, ни подъезда не видно. Какой представитель? Не видали мы никакого представителя…
Полковник зааплодировал:
— Ай, молодца! Вот теперь я окончательно поверил, что ты именно тот, кто мне нужен. Сработаемся. Пойду выпишу тебе первую премию.
Борис опешил. И очнулся, только услыхав в прихожей родительские голоса.
Глава 19
Как он выгрузился в Батуми, Босс помнил смутно: чача залила мозг вожделенным туманом, так что соображал он еле-еле. А уж передвигаться и вовсе был не в состоянии. Из самолета его извлекли какие-то усатые дядьки в громадных фуражках. Потом долго, очень долго тряслись в машине, в которой совершенно омерзительно воняло звериными шкурами и керосином. Несколько раз машину приходилось останавливать — Босса тошнило. После очередной остановки один из дядек дал ему стакан с мутной жидкостью — оказалось, чача. После этого его перестал беспокоить и запах, и вообще окружающая действительность. В следующий раз он очнулся под струями холодной воды.
Разлепив глаза и кое-как оглядевшись, он обнаружил, что лежит на камнях посреди неширокого, но совершенно ледяного ручья — голый. Руки и ноги уже онемели от холода.
На берегу горел костер, около которого сидели на вытащенных из машины сиденьях уже знакомые ему двое в фуражках и еще один, которого он раньше не видел, — седобородый древний старик в папахе. Все трое курили короткие трубки и подбрасывали в огонь кривые темные сучья.
Увидев, что Босс открыл глаза, старик коротко сказал что-то непонятное, должно быть, грузинское. Дядьки не спеша поднялись, расстелили на траве кусок войлока и вытащили Босса на сушу. Стало хуже, все тело скрутила жестокая судорога.
За руки и за ноги, как баранью тушу, его перетащили на войлок. Старик, достав из рюкзака кувшин, долго тряс его над подставленной ладонью, потом принялся намазывать дрожащее в ознобе тело чем-то липким и вонючим. Боссу уже было все равно. «Можете меня поджарить на вашем костре и сожрать с костями, — подумал он. — Хуже все равно не будет». Хуже действительно не стало, совсем наоборот. После того как старик завершил свои труды, дядьки закатали Босса в войлок и положили рядом с костром. Через несколько минут он застонал, вместе с жаром от огня пришла испарина, пот полился струями, так что войлочный саван намок и потяжелел. После короткой команды старика дядьки принесли еще один кусок. Босса перепеленали и дали попить. Но теперь это была не чача, а мед с какими-то травами. Оцепенение ушло из тела, навалилась слабость, и Босс заснул.
Проснулся он в полной темноте от того, что кто-то тряс его за плечо. Голова не болела. Вообще ничего не болело: он был абсолютно трезв и смертельно голоден. Босс попытался вспомнить, когда ел в последний раз, но не вспомнил. Неизвестная рука продолжала его тормошить.
Босс отпихнул невидимую в темноте руку:
— Чего надо?
— Иди к матери. Она тебя ждет. Времени нет.
Голос был женский, с сильным грузинским акцентом.
— Вот одежда! — на грудь ему упал мягкий тряпичный сверток. — Быстрее!
Отойдя, женщина приоткрыла занавес на двери. На топчан, где лежал Босс, упал скудный луч света. Издалека донеслось неясное бормотание. На ощупь одевшись, он пошел за женщиной. В комнате, куда они пришли, сидели уже знакомые Боссу двое мужчин, только без фуражек, старик и несколько женщин, укутанных с ног до головы в черное. Сидящие образовали полукруг возле старой железной кровати, на которой, подойдя, Босс разглядел маленькое, сморщенное старушечье тельце.
Разве это мама?! Он вглядывался в неподвижную, как восковую, маску и мучительно пытался отыскать черты сходства с той женщиной, которую он помнил. Когда они виделись последний раз? Тридцать лет назад? Тридцать пять?
И вдруг «маска» дрогнула, открыв темные, неожиданно яркие глаза.
Босс вскрикнул.
Сидящие зашептались и принялись испуганно креститься.
Губы умирающей шевельнулись:
— Алик! — голос был тихим, едва слышным, скорее шелест, чем голос. — Хороший мальчик! Пришел… А я плохая мать. Ты пришел, а я ухожу! Прости меня, сынок.
В комнате повисла тяжелая плотная тишина. Губы умирающей продолжали шевелиться, но уже совершенно беззвучно: даже наклонившись, Босс не сумел расслышать ни слова, ни звука.
