Она не была его бывшей. Она не успела стать для него никем: ни бывшей, ни настоящей, ни будущей, но мысли о ней не уходили, они просто сводили его с ума. А перед глазами до сих пор стояла картинка трехдневной давности: как она жалась к стене, там, в холле своей квартиры, как дрожала от каждого его шага в свою сторону, как содрогались ее плечи в беззвучных рыданиях, а красивые глаза были полны слез и страха.
Из коридора практически пустого ОВД послышался неясный шум, который все нарастал, словно стучали по железным прутьям. С зажженной сигаретой в руке, Саша подошел к двери и вышел из кабинета. Быстрыми шагами, гулким эхом отдающимися в пустых стенах, он направился в сторону дежурки.
— Что здесь у вас? — громко спросил он у следователя Агафонова, стоявшего возле обезьянника с задержанным.
— Да вот, ППС-ники притащили. Жену избил так, что ее в больницу без сознания увезли, — тот кивнул в сторону пьяного мужика, находящегося по ту сторону решетки, который мерил камеру неустойчивыми шагами.
— Да ладно… Ты мою жену видел? Эта овца же кого хочешь, выведет из себя! — бросив на следака презрительный взгляд, громко выкрикнул тот.
Степнов чувствовал, как алкоголь медленно растекается по венам и жилам.
— Давай ключи, — сказал дежурному, не поворачиваясь.
Дежурный, помедлив, протянул ему ключи и перевел взгляд на следователя.
Саша подошел к обезьяннику и, повернув ключи в замке, распахнул дверь.
— Вот…нормальный чел…понял меня, — протянул алкаш с довольной ухмылкой.
В следующий миг Степнов замахнулся и со всей силы ударил его кулаком в лицо.
— Саш! — Агафонов подбежал к оперу в надежде его остановить.
— Пошел отсюда! — рявкнул Саша и нанес следующий удар попытавшемуся подняться алкашу.
Дальше удары посыпались на него один за другим, и тот повалился на пол. Опер с остервенением бил несчастного ногами, пока тот не перестал шевелиться.
— С*ка, ненавижу! — процедил сквозь зубы Степнов, наконец, останавливаясь, относя последнее высказывание скорее к самому себе.
А после сдачи смены, все же решив поехать домой, он заехал в супермаркет и взял две бутылки коньяка. Не выпив, уснуть просто не удастся, хоть и не спал уже больше суток. А голова и так будет болеть, и без спиртного. Она всегда болит. После той чертовой аварии.
Господи, сколько же ошибок было допущено, непоправимых ошибок, которые уже никогда не удастся исправить. И в душе все сильнее нарастала злость.
Злость на себя. На то, что не смог помочь Вике и, вместо того, чтобы бегать в поиске Никифорова, лучше бы остался с ней. Будь он рядом, не допустил бы того, чтобы она что-то с собой сделала. И мама была бы жива. Приступил бы к возмездию позже, а теперь оно никому не нужно. Никому, кроме него.
Если бы он только мог совладать со своими эмоциями, держать себя в руках, все было бы иначе. И с Викой, и с… Он сотни, тысячи раз мысленно называл ее имя, но почему-то было так сложно произнести его вслух, словно боялся, что она услышит, узнает, что он думает о ней. А он думал, думал постоянно. И эти мысли пугали его самого. И с каждым разом они становились все навязчивее, а он злился все сильнее. На себя, на нее, на этот чужой холодный мир. Последней каплей стал взгляд кассирши, когда он отсчитывал купюры — то какими глазами она смотрела на его сбитые в кровь от ударов костяшки пальцев. Сам не понимая, что делает, Саша уже потянулся к кобуре, секунды застучали в висках, щелчок предохранителя… Казалось, этот звук разнесся эхом по огромному шумному магазину. Испуганные глаза кассирши. А в памяти совсем другие глаза с блестящими слезинками. Онемевшие пальцы и снова щелчок предохранителя.
Потом вновь алкогольное и никотиновое забытье, полная невесомость, облегчение и опять воспоминания, пронзающие даже опьяневший мозг, и долгие часы на кладбище возле могил матери и сестры, которые смотрели на него с портретов внимательно и печально.
Они никогда не вернутся к нему. Он один. Теперь он совсем один, и без них жизнь казалась никчемной и ненужной, пустой. И каждый новый день проживался на каком-то автопилоте, лишь потому, что так надо, что так должно быть, с одной лишь целью приложить все усилия к тому, чтобы найти и уничтожить того второго ублюдка.
Сим-карта из телефона Никифорова по-прежнему была у него, и, выйдя на работу, Саша стал проверять по своим каналам каждого из его приятелей, обозначенных в телефонной книжке, особенно тех, кому тот звонил чаще всего.
В тот злополучный вечер Никифоров в основном обзванивал своих подружек, поэтому никаких зацепок, кто из его дружков был с ним, не имелось. Заниматься этими поисками приходилось неофициально, потому как само расследование было уже закрыто: Шведов позаботился о том, чтобы «второй» участник насилия, а впоследствии, якобы, убийца Никифорова был найден уже на следующее же утро в одном из наркопритонов с передозировкой. Неизвестно, по каким критериям Константин Николаевич остановил свой выбор на этом несчастном, но жильцы двора в один голос подтвердили, что в тот вечер именно он был вместе с Никифоровым, а в доказательство в гараже нашлось и множество отпечатков парня.
В один из вечеров к нему в кабинет зашел Шведов и, присев на стул напротив Степнова, взглянул в его пустые глаза и произнес серьезно: — Все, Саша, забудь об этом, — и, понимая, что вряд ли тот прислушается, вздохнул. — Если ты будешь и дальше продолжать свои поиски, точно привлечешь внимание. В этот раз мне удалось тебя вытащить, в следующий уже может не получиться.
Положив перед ним на стол листок с биллингом номеров Никифорова, которые Степнов заказывал у знакомого из спецотдела, он молча поднялся и покинул кабинет.
Взяв листок в руки, Саша пробежался по нему глазами и медленно перевел взгляд на дверь, которая только что захлопнулась за Шведовым.
— Я все равно его найду… А что будет дальше — не важно…
* * *
Через пару дней ничего не решится. Она так и будет ходить мучимая тошнотой, головокружениями и рвотными позывами, а внутри нее точка с УЗИ будет расти с каждым днем. Господи, это уже не точка, совсем не точка! Это ребенок, малыш! Только совсем крохотный. И как она может избавиться от него, когда он уже столько дней с ней?! Эти мысли терзали ее, словно тысячи маленьких ножей втыкаясь в сердце и выворачивая его изнутри. Она металась по квартире, пытаясь заниматься какими-то домашними делами, лишь бы не думать, но все валилось из рук.
Погруженная в свои тяжелые размышления, Юля уже несколько минут натирала тарелку, кажется, совершенно про нее забыв, пока та не выскользнула у нее из рук и со звоном не ударилась о дно раковины. Словно очнувшись, девушка удивленно взглянула на осколки, а потом, закрыв лицо руками, расплакалась.
Она столько времени убеждала себя в том, что так будет лучше, и одна часть ее души с этим соглашалась, прокручивая в памяти обрывки воспоминаний о том жутком вечере, но другая все равно тихо, но настойчиво твердила, что, не важно, кто его отец и как он был зачат. Сейчас он ее плоть и кровь, живой, маленький человечек. И пусть он еще ничего не понимает, но, возможно, чувствует ее отношение к себе, и все эти недомогания — это крик малыша, «я есть», «я живой», «я с тобой». Возможно, он чувствует и то, что она собирается от него избавиться, и ему так страшно. Господи, нет, это невыносимо! Подойдя к стеллажу в холле, Юля медленно взяла в руки фотку с УЗИ, которую так и не смогла выбросить. А потом впервые за все это время и неожиданно для самой себя несмело дотронулась до своего пока еще плоского живота. Где-то там билось сердечко ее ребенка. Крохотное, но живое оно билось, хотело жить.
