Констанс поднялась со своей кровати и отправилась в библиотеку, чтобы сделать запись в дневнике. Но это занятие, обычно действовавшее на нее успокаивающе, тоже разочаровало: слова не хотели рождаться.
Ее глаза скользнули с закрытого дневника на тарелки с последним обедом, сложенные на подносе. Еда была холодная, словно миссис Траск знала, что Констанс будет слишком занята, чтобы съесть это сразу: хвосты холодноводных омаров под соусом ремулад, фаршированные перепелиные яйца… и, конечно, бутылка шампанского, из которой Констанс выпила слишком много. Теперь она это чувствовала, ощущая легкую пульсацию в висках.
«Словно миссис Траск знала, что я буду слишком занята, чтобы съесть это сразу…»
Странная мысль пришла ей в голову: а в самом ли деле эти блюда готовит миссис Траск? Но если не она, то кто же? Она бы не стала нанимать другого повара, тем более по собственной инициативе. Кроме того, домоправительница ревностно исполняла свою материнскую роль и никому в доме не позволяла готовить еду.
Констанс положила авторучку на стол. Что за дурацкие мысли! Наверное, это все из-за вина, к которому она непривычна, и из-за сытной еды, которую она получает. Ну, по крайней мере, тут можно что-то сделать. И если подумать, то это не такая плохая идея – поговорить с Проктором о своих последних открытиях в нижнем подвале.
Она снова взяла ручку, достала из стола лист кремовой писчей бумаги и набросала записку:
Дорогая миссис Траск,
спасибо за Ваше любезное внимание в последнее время. Я высоко ценю Вашу заботу о моем благополучии. Однако прошу Вас впредь готовить мне более простую еду и без вина; блюда, которые Вы готовили после Вашего возвращения из Олбани, были великолепны, но слишком питательны, на мой вкус.
Если Вы к тому же окажете мне услугу и сообщите Проктору, что я хочу поговорить с ним, буду Вам признательна. Пусть он оставит в лифте записку с указанием подходящего для него времени.
С наилучшими пожеланиями,
Констанс.
Сложив лист пополам, она поднялась из-за стола и надела шелковый халат, затем включила фонарик, взяла поднос с тарелками и бутылкой шампанского, положила сверху записку и прошла по короткому коридору.
Констанс открыла дверь – и снова резко остановилась. На сей раз она не уронила ни тарелки, ни бутылку. И не выхватила стилет. Вместо этого она осторожно поставила поднос сбоку от себя, похлопала по халату, чтобы убедиться, что клинок под рукой, и наконец посветила фонариком на то, что обнаружилось за дверью.
Это был грязный, пожелтевший, свернутый в рулон кусок шелка с тибетскими письменами и красным отпечатком руки. Констанс сразу же поняла, что перед ней оборотная сторона тибетской танка – тибетской буддистской живописи.
Она подняла материю, отнесла ее в библиотеку и расстелила на столе. И охнула от восхищения. Это было одно из самых великолепных изображений, какие можно себе представить: сверкание, солнечная вспышка красного, золотого, небесно-голубого с изящными, нежными тенями и безупречной детализацией и четкостью. Констанс распознала определенный тип религиозной живописи с изображением Авалокитешвары, известного как бодхисаттва Сострадания, сидящего на троне из лотоса, который, в свою очередь, стоит на лунном диске. Авалокитешвара был наиболее почитаемым в Тибете богом – он пожертвовал своим спасением, чтобы реинкарнироваться на земле снова и снова и приносить просветление всем живым страдающим существам в мире.
Вот только на этом изображении Авалокитешвара был не мужчиной, а мальчиком. И детские черты, так тщательно выписанные, были в точности, вплоть до мелких кудряшек и характерного рисунка век, идентичны чертам ее сына.
Констанс не видела своего ребенка – своего и Диогена Пендергаста – целый год. Тибетцы провозгласили его ринпоче – девятнадцатой реинкарнацией некоего почитаемого тибетского монаха. Он был спрятан в монастыре близ Дхарамсалы в Индии, в безопасности от посягательств китайцев. На этой картине ребенок был старше, чем в тот последний раз, когда она его видела. Рисунку не могло быть более нескольких месяцев…
Констанс стояла совершенно неподвижно, впитывая изображение. Несмотря на то что отцом ребенка был Диоген, она не могла не чувствовать к сыну всепоглощающей материнской любви, обостренной тем, что навещать его удавалось очень редко. «Значит, вот он какой теперь», – подумала она, глядя на изображение почти восторженно.
«Кто бы его ни оставил, ему известны самые потаенные мои секреты. Он знает о моем ребенке». Подсказка, связанная с местом обнаружения недавно открытой орхидеи Cattleya constanciana, стала теперь абсолютно ясной.
Становилось понятно и кое-что другое. Этот человек явно ухаживал за ней. Но кто это мог быть? Кто мог столько знать про нее? Знал ли он другие ее тайны – ее истинный возраст? Ее отношения с Енохом Ленгом?
Констанс была уверена, что знал.
Несколько мгновений она размышляла, не предпринять ли еще один энергичный и тщательный обыск нижнего подвала. Но она отказалась от этой идеи: новый поиск, несомненно, стал бы таким же безрезультатным, как и предыдущий.
Констанс встала на колени, взяла с подноса записку для миссис Траск, разорвала ее и сунула в карман халата. Оставлять ее не было смысла, ведь теперь Констанс знала, что вовсе не домоправительница присылает ей деликатесы и драгоценные вина.
Но кто?
«Диоген».
Она быстро отбросила это предположение – как самое нелепое и смехотворное. По правде говоря, такое сумасшедшее, причудливое, дразнящее ухаживание было бы типичным для Диогена Пендергаста. Но Диоген был мертв.
Или нет?
Констанс покачала головой. Конечно он был мертв. Он упал в ужасную Шиара-дель-Фуоко
[17] вулкана Стромболи. Она знала это, потому что боролась с ним на самом краю пропасти. Она сама столкнула его, она видела, как он падал, и даже свесилась над пропастью, вглядываясь сквозь ревущие потоки воздуха над дымящейся лавой. Она была уверена, что ее месть исполнена.
Кроме того, при жизни брат Алоизия относился к ней с презрением – и открыто заявил об этом. «Ты была лишь игрушкой, – написал он ей. – Загадкой, которую я разгадал слишком быстро. Коробкой, в которой ничего не оказалось».
Руки у нее невольно сжались в кулаки при одном этом воспоминании.
Это был не Диоген. Нет-нет, это кто-то другой – кто-то, знающий самые глубокие ее тайны.
И вдруг ее словно ударило молнией. «Он жив, – подумала Констанс. – Значит, он все же не утонул. И он вернулся ко мне».
Ее захлестнула волна эмоций. Она почти обезумела от надежды, от лихорадочного предвкушения, а ее сердце заколотилось в груди так, будто пыталось вырваться на свободу.
– Алоизий! – крикнула она в темноту срывающимся то ли от смеха, то ли от слез голосом. – Алоизий, выйди, покажись мне! Не знаю, почему ты так застенчив, но, пожалуйста, пожалуйста, дай мне тебя увидеть!
