Она опустилась на сиденье, продолжая шарить лучом света в темноте.
– Кто бы вы ни были, прошу вас, откройтесь.
Ответа не последовало. Констанс ждала, бездумно поглаживая пальцами клавиши. Музыкальная коллекция была самой диковинной из всех диковин Еноха Ленга. Самого Ленга музыка не интересовала. Каждый предмет этой коллекции появился здесь по причинам, не имеющим отношения к способности производить звук: все инструменты были каким-то образом связаны с насилием и убийством. Например, скрипка Страдивари под стеклом у дальней стены принадлежала Габриэлу Антониони, печально знаменитому убийце, орудовавшему в Сиене в 1790-е годы: он перерезал горло своим жертвам и наигрывал им на скрипке, пока они умирали. Рядом со скрипкой лежала серебряная труба, под звуки которой войско Ричарда III строилось перед битвой при Босворте – воистину кровавым событием.
Глаза Констанс остановились на подставке для нот – на ней стояла раскрытая рукопись произведения неизвестного композитора. Охваченная любопытством, Констанс положила стилет на поднятую крышку, так чтобы до него можно было легко дотянуться, прикоснулась к клавишам и сыграла легкое арпеджио.
Насколько ей было известно, на этом инструменте не играли много лет, много лет его и не настраивали. И тем не менее, пробежав пальцами по клавишам, она услышала, что инструмент настроен идеально.
Она снова обратила внимание на ноты. Оказалось, что это фортепианный концерт в переложении для клавесина. На первой странице сверху было посвящение, написанное той же рукой, что сделала надпись на книге с любовными стихотворениями: «Для Констанс Грин». Только теперь она поняла, что почерк выглядит знакомым.
Чуть ли не против воли она начала играть. Ей понадобилось всего несколько тактов, чтобы убедиться: это та самая музыка, под которую она проснулась, которая вторгалась в ее сны, которая только что разносилась по коридорам нижнего подвала. Она была мучительно прекрасна, но без сентиментальности. Ее задумчивая взволнованная мелодия напоминала Констанс давно забытые фортепианные концерты музыкантов вроде Игнаца Брюлля, Адольфа фон Гензельта, Фридриха Киля и других композиторов романтической эпохи.
Дойдя до каденции первой части, она остановилась. И тут, когда смолкло звучание струн, из древних теней раздался голос. Он произнес одно слово – всего одно:
– Констанс.
22
Констанс мгновенно узнала этот голос. Она схватила стилет и вскочила с табурета, опрокинув его. Откуда донесся этот голос? Ощущение униженности, оскорбления и насилия смешалось в ней с удивлением и убийственным гневом.
«Он выжил, – подумала она, стоя посреди комнаты и освещая один темный угол за другим в поисках того, кому принадлежал этот голос. – Каким-то непонятным образом ему это удалось».
– Покажись, – прошипела она.
В комнате стояла тишина. Констанс затрясло. Значит, вот кто так искусно срежиссировал эту театральную сцену. И подумать только, что она позволила себе наслаждаться всем этим. Восхищалась орхидеей, которую он открыл, а затем принес в ее сокровенное обиталище. Получала удовольствие от еды, которую он приготовил. Дрожь отвращения прошла по ее рукам, и без того трясущимся от ярости. Он выслеживал ее, охотился за ней. Наблюдал за ней, пока она спала.
Луч, обшаривший стены, подтвердил, что, кроме нее, в комнате никого нет, – но здесь имелось несколько дверей и многочисленные висящие гобелены. Он был рядом. Безмолвно смеялся, видя ее смятение.
Что ж, если он хочет играть в игры, она ему подыграет. Констанс выключила фонарик, погрузив подвал в темноту. Возможно, он был неплохо знаком с этим подземным пространством, но не мог знать его так хорошо, как знала она.
Констанс ждала, сжимая стилет, ждала, что он заговорит снова, шевельнется, выдаст себя. Стыд и ужас при мысли о том, что она так позорно одурачена, не давали ей покоя. Эти декадентские кушанья с вином… Поэма с пером вымершей птицы… Его собственный перевод стихов на полях книги… Новый вид орхидеи, названный ее именем… Не говоря уже о том, что он узнал, где находится ее сын, а потом сделал для нее танка с его изображением.
«Мой сын…» Тревога переплелась с яростью. Что именно хочет сделать – или, того хуже, уже сделал – Диоген с ее сыном?
Она его убьет. Один раз у нее не получилось, но во второй раз она не даст промашку. Если уж на то пошло, в подвальных коллекциях имелись яды и самое разнообразное оружие.
Пожалуй, ей стоит вооружиться получше. А пока… стилет великолепно заточен и, если уметь с ним обращаться, будет более чем эффективен.
– Констанс, – снова прозвучал голос из темноты.
Звук был странный, искаженный коридорами из камня, приглушенный гобеленами. Самый звук этого голоса был для нее горьким, как желчь или полынь, он вызывал в ней внутреннюю ярость, в равной мере физическую и эмоциональную.
Констанс бросилась вперед, в темноту, в неясном направлении источника звука, и вонзила кинжал в висящий гобелен, потом в другой. Она продолжала колоть и полосовать все подряд. Раз за разом клинок ударялся о камень, лишая ее удовлетворения, которое она получала, когда удар приходился в ткань. Она двигалась по темной комнате, опрокидывая инструменты, натыкаясь на выставочные витрины, и единственным звуком, ласкающим ее слух, был звук вспарывания и разрывания ее ножом тканых гобеленов, за одним из которых – она была в этом уверена – и прятался Диоген.
Наконец ее ярость стала стихать. Она вела себя как сумасшедшая – реагировала именно так, как и ожидал от нее Диоген. Тихо дыша, Констанс вернулась в центр комнаты. В этом помещении, как и во многих других в нижнем подвале, имелись каменные вентиляционные шахты для удаления нездоровых испарений из подземного пространства и рассеивания их в воздухе наверху. Этими шахтами Диоген и воспользовался, чтобы сбить ее с толку. Он мог быть где угодно.
– Fils a putain! – бросила она в темноту. – Del glouton souduiant!
[20]
– Констанс, – снова раздался голос – отовсюду и ниоткуда.
На сей раз он прозвучал скорбно, но мягко.
– Я бы сказала тебе, как сильно я тебя ненавижу, – проговорила она тихим голосом, – но нельзя ненавидеть грязь под ногами. Ее нужно просто соскрести. Я думала, что соскребла тебя. Какой позор, что ты выжил. Но я испытываю некоторое утешение от того факта, что ты не сгорел в Стромболи.
– Это почему? – спросил голос.
– Теперь ты можешь умереть от моей руки во второй раз, и я смогу наблюдать, как ты подыхаешь в еще бо́льших мучениях.
По мере того как она говорила, ее голос нарастал по громкости и высоте. Но красный туман ярости рассеялся, его сменило ледяное спокойствие. Больше она не доставит ему удовольствия слышать, как она выдает свою ненависть. Он не стоит таких усилий, и единственное, что она сделает: вонзит в него нож. Констанс решила, что будет целить в глаза – сначала в один, потом в другой. «Вон, слякоть!»
[21] А после этого ей не нужно будет торопиться. Но сначала она должна дождаться подходящего момента, чтобы нанести удар.
