– Спасибо, но у меня нет ни малейшего желания соединять жизнь с психопатом, мизантропом, асоциальным типом и убийцей.
При этих словах на его лице мелькнула едва заметная улыбка.
– Мы оба убийцы, Констанс. Что же касается мизантропии, то разве и в этом между нами нет сходства? И разве неполная социализация не характерна для нас обоих? Может, будет лучше, если я просто опишу будущее, которое предвижу для нас. И тогда ты вынесешь свое суждение.
Констанс хотела было вставить два-три слова, но заставила себя молчать, чувствуя, что ее ответы становятся визгливыми.
– Ты – существо из другой эпохи, – начал Диоген.
– Когда-то ты назвал меня уродом.
Диоген задумчиво улыбнулся и махнул рукой, словно признавая это.
– Простой факт состоит вот в чем: ты не принадлежишь ни этому месту, ни этому времени. Нет-нет, ты предпринимала нечеловеческие усилия, чтобы интегрироваться в двадцать первый век, в сегодняшнее серое, бессодержательное общество. Я знаю, потому что наблюдал издалека за некоторыми из твоих попыток. Но это оказалось непросто, правда? И на каком-то уровне ты, вероятно, стала задавать себе вопрос: а стоит ли оно таких усилий? – Он помолчал. – Я тоже не принадлежу этому времени, но совсем по другой причине. Ты не могла ничего изменить в своей судьбе – в твою жизнь вмешался Енох Ленг, он убил твою сестру, взял тебя… под свое крыло. Как ты сказала, я тоже асоциальный тип. Мы как две горошины из одного стручка.
Услышав это банальное сравнение, Констанс нахмурилась.
Рассуждая, Диоген играл со стилетом. Теперь он положил его на клавесин и сделал шаг вперед:
– У меня есть остров, Констанс, собственный остров в архипелаге Флорида-Кис. Он находится к западу от Но-Нейм-Ки и к северо-востоку от Ки-Уэст. Остров невелик, но это настоящий бриллиант. Называется он Идиллия. У меня там дом, обдуваемый ветерком особняк, в котором есть книги, инструменты и картины. Из него можно наблюдать восходы и рассветы, и в нем немалый запас редких вин, шампанского и деликатесов, каких только пожелает душа. Я много лет готовил эту идеальную Идиллию, вкладывал в нее всю душу. Я готовил ее как бастион – мой последний и окончательный уход от мира. Но, выздоравливая в хижине в Джиностре, я понял, что такое место, каким бы идеальным оно ни было, будет невыносимо одиноким без другого человека – без того идеального человека, с которым я должен его разделить. – Он сделал паузу. – Мне нужно называть имя этого человека?
Констанс попыталась сформулировать ответ, но не смогла подобрать слова. Она ощущала слабый запах одеколона. Этот неповторимый и таинственный запах вызвал в ее памяти воспоминание о той единственной ночи…
Диоген сделал еще шаг к ней:
– Идиллия будет нашим бегством от мира, который не нуждается в нас и не интересуется нами. Мы можем прожить вместе сорок или пятьдесят отведенных нам лет, вместе, открывая себя друг для друга, прожить в удовольствии… и интеллектуальных занятиях. В теоретической математике есть проблемы, которые я хотел бы закрыть, проблемы, которые противились решению на протяжении столетий. Например, гипотеза Римана и распределение простых чисел. Мне всегда хотелось прочесть Фестский диск или сделать полный перевод этрусских надписей. Все это, конечно, крайне трудные задачи, на решение их потребуются десятилетия… если их вообще можно решить. Для меня, Констанс, важно путешествие, а не конечный пункт. И мы совершим это путешествие вместе. Мы родились, чтобы совершить его вместе.
Он замолчал. Констанс ничего не ответила. Это все происходило слишком, слишком быстро: заверение в любви, видение интеллектуальной утопии, приманка убежищем, спасением от мира… Некоторые его слова невольно трогали ее.
– У тебя, Констанс, будет все время, какое есть в мире, чтобы предпринять свою собственную одиссею разума. Подумай о тех проектах, которые ты сможешь осуществить. Ты можешь заняться писательством или живописью. Или изучением новых инструментов. У меня есть великолепная скрипка Гварнери – она будет твоей. Подумай об этом, Констанс: мы будем жить абсолютно свободными от этого серого, коррумпированного мира, отдаваясь самым сокровенным занятиям и желаниям.
Он замолчал. Мысли Констанс метались в наступившей тишине.
Немалая часть из того, что он сказал о ней, была правдой. После того как он так жестоко обошелся с ней, Констанс перестала думать о Диогене как о человеке. Он стал просто объектом ненависти, одноцветным существом, и ее интересовало в нем только одно – его смерть. Что она знала о его истории, его детстве? Очень мало. Алоизий намекал, что его брат был любознательным, очень умным, замкнутым мальчиком, – будущий капитан Немо, судя по его библиотеке и интересу ко всему странному и загадочному. Кроме того, Алоизий делал завуалированные ссылки на некое событие из детства, он не желал о нем рассказывать, но считал себя трагически ответственным за его последствия.
Все это слишком давило…
Диоген тихонько откашлялся, нарушив ход ее мыслей:
– Есть кое-что еще, о чем я должен сказать. Это будет мучительно, это заденет личные чувства, но это крайне важно для твоего будущего. – Он снова сделал паузу. – Я знаю твою историю. Знаю, что мой предок Енох Ленг создал эликсир, зелье, которое продлило его жизнь. Он испытал это зелье на тебе, и оно оказалось весьма действенным. Он стал твоим первым опекуном. Как тебе известно, для эликсира Ленга требовалось убивать людей и использовать их cauda equina, то есть конский хвост – пучок нервных окончаний в основании спинного мозга. Много лет спустя науки, в частности химия, развились до такой степени, что Ленг смог создать второй эликсир, полностью синтетический. Для его получения более не требовалось забирать человеческую жизнь.
Он замолчал и сделал еще шаг вперед. Констанс слушала, оставаясь неподвижной.
– Теперь то, что я должен тебе сказать: второй эликсир, который ты получала на протяжении десятилетий, имел далеко не безупречную формулу.
Констанс подняла руку ко рту. Ее губы зашевелились, но слова не шли.
– Какое-то время он действовал. И ты – живое тому свидетельство. Но мои исследования показывают, что спустя некоторое количество лет, в особенности если его прекращают принимать, он оказывает обратное действие. Человек начинает стареть… и стареть быстро.
– Это смешно, – сказала Констанс, вновь обретя голос. – Я не принимала эликсир уже пять лет, с того дня, как умер Енох Ленг. Естественно, я состарилась, но только на те же пять лет.
– Констанс, пожалуйста, не обманывай себя. Ты наверняка успела заметить, что стареешь ускоренно. Главным образом в умственном смысле.
– Это ложь, – возразила Констанс.
Однако, еще не успев договорить, она мысленно вернулась к изменениям, которые заметила в себе, к незначительным проблемам, начавшимся во время ее пребывания в Эксмуте, если не раньше. Ее бессонница, периодические приступы апатии, притупление ее прежде сверхострых ощущений. И более того, порой она чувствовала растущую неспособность сосредоточиваться и беспокойство, от которого не могла избавиться. Большую часть этого она приписывала скорби, вызванной потерей Пендергаста. И все же Диоген был прав: как это будет ужасно – сидеть в пустом особняке и чувствовать, как разум покидает тебя…
