Он посмотрел на часы: четверть одиннадцатого утра. С Констанс он попрощался за несколько минут до полуночи. И с тех пор сидел здесь, ждал ее – и ее ответа.
Труды и расходы, потребовавшиеся, чтобы вчерашняя встреча принесла плоды, – встреча, во время которой он мог излить душу, не опасаясь, что его прервут, – были огромны. Но они стоили того, если бы только она ответила согласием.
В другое время, в другой жизни, он мог бы найти удовольствие в том, как ловко он все это провернул. Например, как он манипулировал Проктором: это было само совершенство, вплоть до аэропорта в Гандере, где он все так устроил, чтобы преданный телохранитель приземлился ровно в тот момент, когда он, Диоген, насильно заталкивает «Констанс» (а на самом деле Флавию) в подготовленный джет. Проктор, конечно, пустился в погоню в Ирландию… тогда как сам Диоген немедленно покинул «бомбардир», сел на другой самолет и вернулся в Нью-Йорк – не прошло и шести часов с тех пор, как он покинул город на «навигаторе». Отправить этого бдительного, умного человека на охоту за призраками на край света – разве это не блестящая затея?
Да и гроб с охлаждением был гениальным штрихом. Проктор ни за что бы не догадался о назначении гроба (впрочем, на самом деле у него и не было никакого назначения), но это должно было дать импульс его воображению и заставить идти на крайние меры.
Диоген напомнил себе, что негоже гордиться тем, что стало для Проктора, вероятно, самым ужасающим жизненным опытом. Но это позволило убрать телохранителя с пути – да, он испытывал неудобства, но оставался в живых. Констанс не простила бы Диогену, если бы он принял более радикальное решение.
По другую сторону коридора находилась комната, прежде служившая Еноху операционной. Со своей позиции Диоген видел конец операционного стола, изготовленного из раннего образца нержавеющей мартенситной стали. Поверхность стола все еще оставалась блестящей и отполированной, и Диоген видел в ней свое отражение. Отражение это было великолепным, шрам добавлял некоторую дополнительную элегантность его точеному лицу и разноцветным глазам. По крайней мере, он надеялся, что именно так это воспринимала Констанс.
«Ты упоминал о чувствах, которые я питаю к твоему брату. Тогда с чего бы мне проявлять интерес к его второсортному родственнику, особенно если вспомнить, как подло ты воспользовался моей невинностью?»
…Почему эти слова, брошенные ею в ярости, не покидали, мучили его? Но Диоген всегда был специалистом по самоистязанию, даже бо́льшим, чем по истязанию других. Искусству самобичевания его научил Алоизий. Алоизий, который был значительно старше (хотя и не умнее) и поэтому всегда опережал его на одну решенную математическую задачу, на один прочитанный роман, был на один дюйм выше, на один удар сильнее. Именно Алоизий, с его неодобрительным отношением, ханжеством и высокомерием, загнал его интересы и увлечения под землю, в самые тайные и извращенные области. И именно Алоизий спровоцировал Событие, которое покончило со всеми его надеждами на нормальное…
Диоген резко оборвал воспоминания, этот внутренний поток слов, почувствовав, как участилось дыхание и бешено заколотилось в груди сердце. Он взял себя в руки. Его ненависть к брату была справедливой и обоснованной. Она никогда не погаснет, а теперь, когда Алоизия не стало, никогда не будет удовлетворена. Но случилось странное: с уходом брата мысли Диогена прояснились. Он со всей определенностью понял, что в мире есть один-единственный человек, который может привнести смысл, удовлетворенность и радость в его жизнь.
И этим человеком была Констанс Грин.
Фраза из старого фильма непрошеной вторглась в его сознание: «То, что я вообще хочу тебя, вдруг представилось мне верхом невероятности, но в этом, вероятно, и есть причина. Ты невероятный человек, и я тоже»
[25]. И именно так в первые дни после того, как он едва избежал гибели в вулкане Стромболи и его лавовой блевотине… именно так Диоген смотрел на свою нарождающуюся страсть к Констанс.
Даже теперь то мгновение вернулось к нему с яркостью вчерашнего дня: та схватка на жутком крутом (под сорок пять градусов) склоне Шиара-дель-Фуоко – Огненной лавины. Это был не лавовый поток вроде того, что течет на Гавайях, а скорее лавовый склон, адская дыра шириной в полмили, куда устремлялись громадные камни, раскаленные докрасна. Жар, генерируемый этим огненным склоном, создавал восходящий вихревой поток серы и пепла – и именно этот демонический ветер спас Диогену жизнь. После того как Констанс столкнула его с края обрыва, он рухнул вниз, но не упал, а на какое-то время завис в воздушных потоках, создаваемых жаром, пока его не отбросило на одну из стен огненной пропасти и он не оказался зажат в расщелине, так что одна его щека зашипела от соприкосновения со стеной перегретого камня. Хотя Диоген был в шоковом состоянии, он сумел высвободиться из щели, перебрался через край и на четвереньках продолжил путь в том направлении, которое сообщила его телу Констанс, обогнул истинный конус вулкана и в конечном счете добрался до дальнего края Джиностры. Джиностра, деревенька приблизительно с сорока обитателями, была крохотной крупицей сицилийской истории; попасть в нее можно было только на лодке. И именно здесь его, терявшего сознание от боли, приютила бездетная вдова, которая жила в домике за пределами деревни. Она не спрашивала его, как он получил все эти ожоги, и не возражала против его просьбы об абсолютной секретности; она даже как будто рада была обрабатывать его раны старинными мазями и настойками, имевшимися в ее распоряжении. И только за день до того, как покинуть ее, Диоген узнал об истинной причине ее добросердечия: она смертельно боялась его maloccio, опасного разноглазия, которое, согласно древней легенде, уничтожило бы ее, если бы она не сделала все возможное, чтобы спасти его.
Несколько недель Диоген не вставал с кровати, ожоги – самая ужасная боль, которую трудно облегчить даже при помощи средств современной медицины, – причиняли ему невыносимые страдания. И все же, пока он лежал там и его боль была размером со Вселенную, он мог думать только об одном – не о ненависти к Констанс, но о совершенно невообразимом наслаждении, которое он разделял с нею… всего одну ночь.
В то время он не мог этому поверить. Это казалось необъяснимым, как будто он находился в плену страстей некоего незнакомца. Но теперь он понимал, что его потребность в Констанс вовсе не невероятна. Фактически она была неизбежной – по всем тем причинам, которые он объяснил предыдущей ночью. Презрение Констанс к низменному рабскому миру. Ее невероятно глубокие познания. Ее замечательная красота. Ее хорошее воспитание, учтивость и манеры прежних времен в самом благоприятном сочетании с темпераментом, очищенным, как лучшая сталь, жаром и насилием. Она была тигрицей, облаченной в изысканные шелка.
Тигрицей она была и в другом смысле… Ненависть к брату настолько его ослепила, что даже успешное соблазнение Констанс он рассматривал как победу над Алоизием. И только спустя время, на своем ложе страданий, понял он, что ночь, проведенная ими вместе, была самой примечательной, волнующей, дикой, возвышенной и сладостной в его жизни. Он искал наслаждений, как кающийся грешник ищет власяницу, но ничто в его жизни и близко не подходило к тому, что он пережил, когда разжег страсть в этой женщине, страсть, копившуюся сто лет, воспламенившую это податливое и жадное тело… Каким же он был дураком, когда отринул это!
