Констанс резко повернулась к Диогену.
– Ты, – только и сказал он.
– Я видела достаточно, – заявила Констанс и внезапно устремилась мимо него к двери, не глядя на другие экспозиции.
Диоген быстро догнал ее и, когда она сделала поворот к последней, четвертой стене, встал у нее на пути.
– Постой, – сказал он. – Просто посмотри. – Он показал на витрины.
Мгновение спустя она подчинилась. Кроме первой витрины, в которой находились некролог, окровавленный скальпель и декоративный веер в латиноамериканском стиле, витрины на этой стене оставались пустыми.
– Я изменился, – начал Диоген, и на этот раз его голос прозвучал не холодно и бесстрастно, а скорее нервозно. – Я изменился еще раз. Я остановился. Неужели ты не понимаешь, Констанс? Хотя первоначально это не входило в мои намерения, но, когда я начал собирать мои экспонаты, этот музей стал местом моего позора. В нем зафиксированы мои преступления, как успешные, так и неуспешные, – и это гарантия того, что я никогда, ни за что не вернусь к прежней жизни. Но я создавал его и по другой причине: как выпускной клапан. Если когда-нибудь я почувствую, что старое… снова рвется на поверхность, мне достаточно будет прийти сюда.
Констанс отвернулась от него, не вполне понимая, от чего она отгораживается: от его слов или от своей неопределенной реакции на эти слова. Внезапно она поняла, что ее глаза остановились на последней витрине с экспозицией, где находились некролог, скальпель и веер. Некролог был посвящен известному хирургу доктору Грейбену, который стал жертвой убийцы-потрошителя. В тексте говорилось, что смерть этого человека стала невосполнимой потерей для науки и человечества. Некролог был опубликован всего четыре дня назад.
– Значит, ты солгал, – сказала она, показывая на газету. – Ты продолжил убивать.
– Это было необходимо. Мне требовался еще один образец, чтобы синтезировать эликсир. Но больше мне уже ничего не нужно – ты сама видишь, чувствуешь результаты на себе.
– И что я должна чувствовать после этого? Умерли другие люди, умерли безвинно, чтобы я могла жить.
– Старуха находилась в коматозном состоянии, она умирала. А доктор не должен был умереть. Он вошел в палату неожиданно.
Она снова пошла прочь, и Диоген снова встал между нею и дверью:
– Констанс, послушай. Это помещение представляет собой идеальный куб, но пространство, в котором изначально располагалось насосное оборудование, не было кубом. Я создал одно помещение внутри другого. Ты обратила внимание на тот большой ящик на вершине лестницы? Когда я создал этот куб, то заполнил пространство между стенами моей обсидиановой комнаты и изначальной каменной стеной пластитом. Пластической взрывчаткой, Констанс. Ее здесь достаточно, чтобы превратить все это: камеру, цистерну – все – в порошок. Этот ящик наверху – капсюль с часовым механизмом. Когда-то эта камера имела для меня иной смысл. Теперь она наполняет меня ненавистью к самому себе. Я собирался взорвать ее, как только удостоверюсь в твоей любви ко мне, уничтожить навсегда мое позорное, жестокое прошлое.
Констанс ничего не сказала.
– Я раскрыл перед тобой свое сердце, Констанс, – продолжал он, и в его голосе неожиданно зазвучало волнение. – Теперь ты знаешь все. Я тебе никогда не говорил, но я надеялся, что со временем мы смогли бы оба принимать эликсир, принимать его снова и снова. Теперь, когда я знаю точную формулу, мне удалось не только повернуть вспять твое неестественное старение. В сущности, я могу вечно сохранять тебя молодой. Мы оба можем оставаться молодыми, упиваясь друг другом. И это еще не все: к нам здесь, в этом самом особом из всех мест, может присоединиться наш сын. Он заслуживает того, чтобы быть с нами. Несмотря на то что ты говорила прежде, он всего лишь ребенок. Маленький мальчик. Ему требуется нечто большее, чем быть знаковой фигурой, объектом поклонения. Ему нужны родители. Здесь мы сможем забыть наши трудные, мучительные прошлые жизни и обратиться к будущему. Разве это не прекрасное видение?
Эхо разносило его умоляющий голос по тускло освещенному пространству куба.
– Если все это правда, – сказала Констанс, – если та жизнь и в самом деле осталась позади, если все эти предметы не более чем хроника прошлых деяний прежней жизни… то почему ты так быстро увековечил это? – Она показала на некролог.
Диоген перевел взгляд с нее на витрину. Мгновение спустя он опустил голову.
– Я так и думала. – Она развернулась, чтобы обойти его.
– Постой! – взволнованно сказал он, догнав ее у ведущей на мостки двери, которую она уже открыла. – Постой. Я тебе докажу… представлю самое убедительное доказательство. Я прямо сейчас приведу в действие взрывное устройство и взорву пластит. Превращу этот музей в кратер. Ты сама это увидишь с безопасного расстояния.
Констанс остановилась на мостках, глядя вниз на темную воду. Диоген снова заговорил у нее за спиной.
– Какое еще доказательство я могу тебе дать? – тихо спросил он.
64
Констанс долго смотрела на Диогена. Она видела капельки пота, выступившие на его лбу, отчаянную мольбу в его глазах, последнюю, слабую искорку надежды, похожую на единственный красный уголек погасшего костра.
Пора наступить на этот огонек.
– Доказательство? – спросила она. – Ты дал мне все необходимые доказательства твоей любви. – Последнее слово она насытила иронией. – Пожалуйста, устанавливай таймер. Я с удовольствием посмотрю, как все тут взлетит на воздух.
– Я сделаю это. Для тебя.
– Не убеждена, что ты сможешь вынести уничтожение дорогих для тебя воспоминаний. Теперь ты видишь, – прошептала она с притворной теплотой, – насколько хорошо мы понимаем друг друга? Это правда: мы похожи, очень похожи. Я понимаю тебя, а ты, Диоген, понимаешь меня.
Диоген побледнел. Она поняла, что он и в самом деле вспомнил, как говорил ей в точности эти слова в тот момент, когда соблазнял ее четыре года назад.
А потом она произнесла по-итальянски строчки стихотворения, которые он нашептывал ей в уши, укладывая на бархатные подушки дивана:
Ei s’immerge ne la notte,
Ei s’aderge in vèr’le stele…
[46]Когда Диоген услышал эти слова, его разноцветные глаза потеряли всякую окраску. Она загасила последнюю искорку надежды и ощутила метафорический хруст уголька под каблуком.
Его лицо начало меняться, черты постепенно исказились в жуткой гримасе веселья. Сухой, дробный, мрачный смех сорвался с его губ, он все продолжался и продолжался – как нечто шелестящее, захлебывающееся.
– Значит, этого не будет, – наконец произнес Диоген, отирая рот. – Я был обманут. Я, Диоген, был полностью облапошен. Похоже, я все еще в поисках честного мужчины или женщины, в зависимости от обстоятельств. Браво, Констанс! Какое представление! Твоя способность к жестокости превосходит даже мою. Ты оставила меня ни с чем. Ни с чем.
