– Я понимаю. – Пендергаст помедлил. – И прости мою тупость… что именно вы делали?
Констанс замерла в кресле. Несколько секунд она молчала. А когда заговорила, голос ее зазвучал очень тихо:
– Алоизий, я надеюсь, ты поймешь, если я попрошу тебя клятвенно пообещать мне никогда больше не задавать этого вопроса.
– Конечно; пожалуйста, прости меня за неделикатность. Меньше всего я хотел быть назойливым или каким-либо образом обидеть тебя.
– Тогда забыли об этом.
Но они не забыли. Констанс, казалось, стала еще более беспокойной, более взволнованной. Она снова вернулась к созерцанию огня, и разговор стих. А спустя несколько минут она опять посмотрела на Пендергаста:
– Диоген сказал мне кое-что незадолго до твоего появления.
– Да?
– Он сказал, что мой сын, то есть наш сын, его и мой, должен стать кем-то бо́льшим, чем девятнадцатый ринпоче, почитаемая фигура в далеком и тайном монастыре. Он ведь еще и мальчик, а мальчику нужны родители, а не только последователи, которые будут преклоняться перед ним.
– Ты уже бывала там, – сказал Пендергаст.
– Да. И знаешь что? Монахи даже не назвали мне его имени, данного при посвящении. Они сказали, что это тайна, которая должна быть известна только инициируемому и никогда не произносится вслух. – Она покачала головой. – Он мой сын, я его люблю… но я даже не знаю его имени.
Ее дыхание стало учащенным.
– Я приняла решение. Я останусь с ним.
– Еще один визит?
– Я буду жить с ним. В монастыре.
Пендергаст медленно отложил книгу:
– То есть покинешь Риверсайд-драйв.
– А почему нет?
– Потому что… – Пендергаст был растерян. – Потому что у нас есть…
Констанс резко встала:
– Что именно у нас есть, Алоизий?
– Ты мне небезразлична, глубоко небезразлична.
– И ты мне… я тебя люблю. Но ты ясно дал мне понять той ночью в «Капитане Гуле», что не отвечаешь мне любовью.
Пендергаст тоже начал вставать, но потом сел. Он провел рукой по лбу и почувствовал, что пальцы его дрожат.
– Я… я тоже тебя люблю, Констанс. Но ты должна понять… я не могу позволить себе любить тебя так.
– Почему?
– Пожалуйста, Констанс…
– Да почему же, скажи, бога ради.
– Потому что это будет неправильно, неправильно во многих смыслах. Констанс, поверь мне: я мужчина, я чувствую все то же, что и ты. Но я твой опекун. Было бы ненадлежаще…
– Ненадлежаще? – Она рассмеялась. – С каких это пор тебя стали беспокоить приличия?
– Ничего не могу поделать, так меня воспитали, система ценностей и нравственность – это внедрили в меня на всю жизнь. И потом, разница в возрасте…
– Ты имеешь в виду, что я старше тебя на сто лет?
– Нет. Нет. Ты молодая женщина, а я…
– Я не молодая женщина. Я женщина, которая уже прожила гораздо дольше, чем когда-либо проживешь ты. Я пыталась подавить в себе эти потребности, эти желания, которые чувствует каждый. – Она снова заговорила спокойным, чуть ли не умоляющим голосом: – Неужели ты не понимаешь этого, Алоизий?
– Конечно. Но… – Пендергаст чувствовал, что охвачен смущением и не может привести в порядок свои мысли. – Я не очень хорош в этих делах. Боюсь, что, если между нами завяжутся отношения, о которых говоришь ты, что-нибудь пойдет не так. Я перестану быть тем человеком, с которого ты берешь пример, которого ты уважаешь как своего опекуна, защитника…
После этих слов наступило долгое молчание.
– Значит, так, – тихо произнесла Констанс. – Я не могу здесь оставаться. Зная то, что я знаю, сказав то, что я сказала… Продолжение жизни под этой крышей будет для меня невыносимо. – Она глубоко вздохнула, вздрогнув всем телом. – Есть рейс «Эйр-Франс» на Дели, он вылетает в полночь. Я зарегистрировалась сегодня утром. Если ты будешь так добр организовать все, я попрошу Проктора отвезти меня в аэропорт Кеннеди.
Пендергаст остолбенел:
– Постой, Констанс. Это так неожиданно…
Она тут же перебила его дрожащим голосом:
– Пожалуйста, сделай все приготовления. Я пойду соберу вещи.
Час спустя они вдвоем стояли под навесом крыльца и ждали, когда Проктор подгонит машину. На Констанс было пальто из кожи викуньи, на плече висела сумочка «Биркин» (подарок Пендергаста). Свет фар высветил фасад особняка, минуту спустя подъехал большой «роллс». На лице появившегося Проктора застыла непроницаемая маска, он положил вещи Констанс в багажник и открыл для нее заднюю дверцу.
Она повернулась:
– Я столько всего хочу сказать… Но не скажу. До свидания, Алоизий.
Пендергасту тоже много чего хотелось сказать, но в это мгновение он не мог найти слов. У него было такое ощущение, будто уезжает какая-то часть его, но он не в силах ничего с этим поделать. Он словно привел в движение некий двигатель, который, будучи раз запущен, не останавливается.
– Констанс, – выдавил он. – Есть что-нибудь, что я мог бы сказать или сделать?..
– Ты можешь любить меня так, как я этого хочу. Как мне это нужно.
Он не ответил.
– Тогда ты сам дал ответ на свой вопрос.
– Констанс… – снова начал Пендергаст.
Она приложила палец к его губам. Потом отняла палец, поцеловала Пендергаста. И, не сказав больше ни слова, села в «роллс».
Проктор закрыл дверцу, сел за руль, и машина медленно поехала по подъездной дорожке. Пендергаст дошел до самой Риверсайд-драйв. Он смотрел на машину, влившуюся в трафик направлением на север, смотрел, как ее габаритные огни медленно растворяются среди множества других. И пока он стоял безмолвной тенью, снег начал падать на его светлые волосы; он очень долго оставался неподвижным, а снег становился все сильнее, и его фигура медленно терялась в мутных сумерках белого зимнего вечера.
Авторы благодарят Патрика Аллокко и Дугласа Чайлда за их помощь в тех разделах книги, которые связаны с различными аспектами авиации
