Современные эволюционные биологи возражают: польза для вида – это плохой аргумент. Вместо этого они утверждают, что старение является следствием отсутствия естественного отбора. Большая доля животных и растений погибает, не успевая состариться. Поскольку мертвые не размножаются, старость остается невидимой для естественного отбора. Поскольку старые (неразмножающиеся) особи также невидимы для естественного отбора, организмы нормально функционируют в молодом (репродуктивном) возрасте (это поддерживается отбором), но разрушаются в старости. Поэтому вопрос, для чего нужно старение, имеет ответ – ни для чего. Старение – это следствие отсутствия причин продолжать жить.
Стоит сказать еще кое-что о том, почему мы, согласно представлениям Аристотеля, дряхлеем. По Аристотелю, разрушению подвержены не только живые существа: эта участь ждет все и всех в подлунном мире. Животные, растения, живые ткани, реки, горы и даже сами начала разрушаются. Однако это не эквивалент второго закона термодинамики: в аристотелевском мире все, что было разрушено, возрождается в той же форме. Более того, ограниченная продолжительность жизни любого создания есть следствие непрерывного бурления в нем стихий. И вот главная причина того, что мы рождаемся, живем, стареем и умираем: мы тоже часть круговорота материального мира.
86
Есть рассказ о том, каким был Лесбос примерно две тысячи лет назад. Двое детей, пастушок и пастушка, пасут коз на холмах за городом Митилини. Они подкидыши, росли в бедных семьях, а теперь сияют свежестью и красотой. Все вокруг цветет, пчелы гудят над лугом, рощи наполнены трелями птиц. Опьяненные весенним воздухом, дети скачут, как ягнята, ловят сверчков и плетут венки. Они бредут к гроту, в котором берет начало бегущий по мшистому руслу ручей. Здесь святилище: у ног застывших в хороводе нимф (с нагими руками, распущенными волосами) лежат флейты и свирели, принесенные многими поколениями пастухов. Дафнис купается в ручье, Хлоя наблюдает за ним, и вдруг девушку пронзает неведомое доселе чувство: она влюбляется. Каменные нимфы, улыбаясь, смотрят на подростков, их шеи увиты цветами.
Некоторые исследователи считают, что пасторальный пейзаж у Лонга – придуманная, идеализированная картина. Но другие думают, что действие романа разворачивается в реально существующей местности. Один даже соотносит грот Дафниса и Хлои с истоком реки Вуварис к юго-востоку от Лагуны. Лично мне кажется, что больше подходят на эту роль водопады у Пессы, питаемые близлежащей Макри, где в скалах под сенью сосен много глубоких бассейнов, населенных пресноводными крабиками. Местная молодежь и сейчас ходит туда купаться. Но точное местоположение грота не так уж важно. (В конце концов, это просто роман.) Важно, что там родник.
Глава 14
Каменный лес
87
У порта Скала-Калонис в хибарке жил пеликан по кличке Одиссей. Он жил за счет рыбы, негодной на продажу. Я видел этого пеликана, шесть кошек и колли, глазеющих на приготовления рыбака – определенно известного своей щедростью, – с оптимизмом пассажиров метрополитена, ждущих поезда. Одиссей разинул бы клюв и попытался поймать брошенную в его сторону рыбу, однако у пеликанов (или, возможно, только у этого пеликана) неважная координация между работой клюва и глаз, поэтому он научился подбирать рыбин, упавших на камни. Для этого ему приходится сильно изгибать шею, к чему она природой явно не приспособлена.
Одиссей являл собой образец надменной красоты: розовое оперение и лимонно-желтый клюв. При этом птица была одноногой. Если брошенная рыбина летела в воду, пеликан стоял на волноломе и угрюмо смотрел, как она тонет. Летом я иногда растягивался на теплом пирсе, чтобы вглядеться в глубину. Одиссей подскакивал ко мне и, от скуки или мизантропии, терзал ботинки, пока я строго не приказывал ему перестать. Тогда птица взъерошивала перья и глядела на меня крошечными, налитыми кровью глазками.
Вода в гавани Скала кишит мальками. Их преследуют мерцающие косяки морских карасей. На тех, в свою очередь, охотятся группы безжалостных черных бакланов. Сразу же под поверхностью воды пирс покрыт коричневыми водорослями, по которым взбираются десятки раков-отшельников. Ярко-красные клешни выделяются на фоне служащих им домом сероватых раковин. Раки неповоротливы, да и актинии, которых они носят на раковинах, не прибавляют им прыти. Этот вид актиний называется Calliactis parasitica, но, вопреки имени, они мутуалисты, своим присутствием и стрекательными клетками защищающие раков-отшельников и взамен получающие пищу.
Чем глубже, тем пестрее сообщество. Средиземноморские мидии, прозрачные асцидии, золотистые нити колоний гидроидных полипов, полчища зеленых и коричневых губок ведут борьбу за жизненное пространство. Маленькие крабы-пауки скользят мимо скоплений голотурий (Holothuria forskali). Однажды я спросил у чинящего сети рыбака, каково местное название этих животных. Тот ответил: “Gialopsolos. Знаешь, что это значит?”. Да, морские огурцы называют еще морскими пенисами. Необычно то, что в Каллони водится и gialopmoya, “морская вульва”. Так называют ядовитую сцифоидную медузу [очевидно, из рода Chrysaora] с колоколом ярко-оранжевого цвета, пульсирующим с небольшой амплитудой, и щупальцами длиной до метра.
Здесь немало и морских коньков. Их нечасто увидишь с пирса, но они попадаются в сети, и, поскольку их не едят даже кошки, этих рыб просто выбрасывают. Часто я находил их умирающими на солнце, сгибающими бронированные хвосты в напрасном поиске предмета, вокруг которого можно обвиться. Я бросал их в воду, но, подозреваю, дело все равно кончалось плохо. Они никогда не опускались, двигаясь самостоятельно, а медленно тонули.
В Скала археологи пока не нашли ничего интересного, поэтому предположим, что Аристотель жил в Пирре, маленьком полисе на юго-восточном берегу Лесбоса. Представим очаровательное летнее раннее утро. Море спокойно. Перед рассветом на небе появился Sirios, α Большого Пса и затем исчез в набирающих силу солнечных лучах. Аристотель, возможно, позавтракал: смоквы, мед и мягкий сыр. Теперь он растянулся лицом вниз на пристани. Разгневанный пеликан терзает его пятку, а Стагирит достает губок, актиний и асцидий. Вытащенные из воды, они превращаются в неприятную на ощупь слизь.
Аристотель испытывал онтологические затруднения с губками. Не то чтобы они были необычными существами: их можно было увидеть в любом доме. В “Одиссее” губками чистят утварь. А Эсхил сравнивает беду с “влажной губкой”, стирающей “рисунок” человеческого счастья. Но Аристотель не понимал, животные это или растения.
Кажется, мир аккуратно структурирован. Живое отделено от неживого, а животные – от растений. В онтологии Аристотеля живые существа имеют душу, неживые – не имеют ее, животные имеют чувствующую и растительную души, а растения – лишь растительную. Никто не перепутает камень с оливой, а оливу – с козой. Все выглядит упорядоченным, пока мы не столкнемся с губками. С одной стороны, они, подобно растениям, укоренены в камнях, на которых растут и из которых, похоже, получают питательные вещества. С другой стороны, они могут ощущать прикосновения и реагировать на них. Аристотель приводит свидетельство ныряльщика: если губка “почувствует, что ее намереваются оторвать от скалы, она сокращается и отделить ее трудно”. И прибавляет: ловцы в Тороне отрицают это, однако все сходятся в том, что aplysia (может быть, Sarcotragus muscarum?) может чувствовать прикосновение
[176].
