Царь, рассчитывавший своим юридическим крючкотворством сделать отречение незаконным, ошибался. Но так же ошибались и те политики, которые хотели использовать массы петроградских рабочих и солдат, вышедших на улицы, в своих мелких интересах. Волнения февраля 1917 г. в России перехлестнули верхушечный заговор – они были народной революцией, которой не руководила напрямую ни одна политическая партия. Но восстание не было хаотичным – люди, имевшие опыт Первой российской революции, как состоявшие в нелегальных политических организациях, так и не имевшие к ним отношения, пытались направлять восставших к разумным целям – например, к захвату арсеналов, освобождению политических заключенных и т. д.
Накопившееся в душах матросов чувство унижения в февральские и мартовские дни вырвалось на поверхность. Этот всплеск антиофицерских настроений вылился во многих случаях в стихийные расправы, жертвами которых стали как действительно ненавистные офицеры, так и случайно попавшие под горячую руку. Матросы хорошо помнили события 1905–1906 гг., когда не только восстания, но и волнения («забастовки», как их иногда называли) на кораблях и в частях флота приводили к жестоким репрессиям. Дореволюционное законодательство интерпретировало оскорбление или насилие со стороны нижнего чина в отношении любого офицера как преступление, совершенное против непосредственного начальника, что являлось серьезным отягчающим обстоятельством. При этом понятия «оскорбление действием» или «насилие» трактовались очень широко. Известны случаи, когда матроса приговаривали к смертной казни лишь за то, что он поднял руку перед офицером, то ли намереваясь нанести удар, то ли пытаясь защититься от удара со стороны офицера. Срывание с офицера погона считалось тяжким преступлением, аналогичным нанесению побоев. В то же время побои, нанесенные нижнему чину со стороны офицера, всегда интерпретировались как дисциплинарный проступок, а не уголовное преступление. Нам не встречались случаи более тяжелого наказания офицера дореволюционного флота за нанесение матросу побоев, чем месяц ареста на гауптвахте.
Восставшие моряки четко осознавали, чем рискуют. Поражение восстания означало для его участников многолетнюю каторгу или смертную казнь. Поэтому в 1917 г. матросы стремились к решительным действиям, раз уж восстание началось. Очевидно, что наиболее решительными действиями были убийства офицеров.
Неправомерно видеть в стихийных расправах над офицерами плоды «большевистской агитации», как это делали сторонники Белого дела во время Гражданской войны и как делают это некоторые современные историки. Эти расправы не были инспирированы какой бы то ни было партией, но все политические силы, поддерживавшие Февральскую революцию, одобрили их как следствие справедливого гнева масс. В 1917 г. существовала тенденция сильно преувеличивать степень разумности действий толпы матросов в первых числах марта. «Достойно удивления, что это никем не руководимое движение с поразительной меткостью наносило свои удары. От стихийного гнева толпы пострадали только те офицеры, которые прославились наиболее зверским и несправедливым обращением с подчиненными им матросско-солдатскими массами», – писал лидер кронштадтских большевиков Федор Федорович Раскольников (Ильин) (1892–1939). Подобные отзывы вызывали у современников подозрения, не руководила ли стихийными расправами какая-то политическая организация.
Впечатление от этих убийств было особенно сильным, поскольку число их жертв было сопоставимо с потерями офицерского корпуса флота за всю Первую мировую войну, которые составляли к 1 января 1917 г. 94 офицера убитыми, 13 пленными. Современный историк Ф. К. Саберов точно установил количество офицеров – жертв самосудов на Балтике в феврале-марте 1917 г.: их было 64.
При детальном анализе чинов и служебного положения жертв самосудов прослеживаются определенные закономерности. Наибольшую ненависть матросов вызывали высокопоставленные начальники из числа строевых офицеров, в какой-то степени генералы и адмиралы вообще. Чуть меньший удар пришелся на офицеров по адмиралтейству. Офицеры других корпусов пострадали в минимальной степени. Это наблюдение лишний раз подтверждает, что разницу в положении на флоте строевых офицеров и, скажем, инженеров-механиков матросы хорошо чувствовали. Очевидно, что с инженерами-механиками у матросов гораздо реже возникали конфликты, чем со строевыми офицерами. Что касается офицеров по адмиралтейству, то они хоть и были ближе к матросам по своему происхождению, но механизм отношений был другой. Матросов, выслужившихся в офицеры, остальные матросы называли «шкурами» – имелись в виду «продажные шкуры», продавшиеся за офицерские погоны и преследующие простого моряка. Кроме того, офицеры по адмиралтейству назначались на непрестижные должности в дисциплинарных учреждениях (гауптвахтах и тюрьмах) и на должности строевых начальников в учебных и береговых частях, куда зачастую списывали провинившихся матросов и где поддерживался суровый дисциплинарный режим. Все это не могло не создавать множество конфликтных ситуаций между офицерами по адмиралтейству и матросами, а эти конфликты привели к самосудам в 1917 г. Несомненно, в самосудах было много случайного, но определенная логика в них все же просматривается.
В эмигрантской мемуаристике возникло два течения по отношению к матросским самосудам. Одни пытались обвинить матросов во всех грехах, а другие – обелить их, приписывая убийства неким людям, переодетым в матросскую форму. Несомненно, вторая версия не выдерживает ни малейшей критики. В то же время яркие подробности жестоких расправ над офицерами исходят либо от лиц, слышавших об этом от других, либо от тех, кто хоть и присутствовал в Кронштадте или Гельсингфорсе в те дни, но также не был непосредственным очевидцем самосудов. Слухи невероятно преувеличили и разукрасили леденящими душу подробностями эпизоды расправ над офицерами. К сожалению, эти вымыслы пустили глубокие корни в современном российском кинематографе и в общественном сознании.
Как установлено в современной исторической литературе, в частности в работе А. В. Смолина, поводом для широко известной вспышки насилия в Гельсингфорсе и Кронштадте стала задержка командованием Балтийского флота информирования команд о происходящем в стране. В ночь на 3 марта командующий флотом вице-адмирал Непенин уже отдал приказ о напечатании и широком распространении манифеста об отречении Николая II и воцарении великого князя Михаила Александровича (1878–1918), формировании правительства во главе с князем Георгием Евгеньевичем Львовым (1861–1925) и назначении верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича Младшего (1856–1929). Однако около 7 утра последовал приказ из Ставки задержать публикацию, что не везде смогли сделать. Матросы восприняли отмену публикации манифеста как признак закулисных интриг, которые ведет командование. Андрей Павлович Белобров (1894–1981), тогда молодой офицер флота, отмечал в воспоминаниях: «3 марта в первой половине дня стало известно, что Николай II отрекся от престола за себя и за сына в пользу своего брата Михаила Александровича, который тоже отказался от престола. По непонятным причинам было сообщено, чтобы командам об этих событиях не объявлять до особого распоряжения. Между тем обо всем этом сведения дошли и до команд, а мы (офицеры. – К. Н.) делали вид, что ничего не знаем». Следует отметить, что воспоминания Белоброва отличаются исключительной точностью в деталях, поскольку они написаны на основе поденных записей, которые он вел наподобие вахтенного журнала.
