Иногда в 1917 г. на кораблях в качестве кормового поднимали перевернутый вверх ногами контр-адмиральский флаг. Это был Андреевский флаг, вдоль нижнего края которого проходила красная полоса. При переворачивании флага полоса оказывалась сверху, символизируя победу революции.
Уже в первые дни Февральской революции в Кронштадте матросы отказались от погон и требовали от офицеров снимать их. В середине апреля 1917 г. на собрании офицеров флота в Гельсингфорсе было принято решение снять погоны. «Этому вообще никто и не противодействовал, потому что во всех иностранных флотах офицеры носили нарукавные нашивки. Таким образом, в этом вопросе никакой офицерской чести не затрагивалось», – писал морской офицер-современник. Тем не менее существуют воспоминания об эксцессах, которыми сопровождалось снятие погон.
По свидетельству большевика Раскольникова в марте 1917 г., «решением кронштадтских масс… уже были аннулированы погоны, и сухопутные офицеры отличались от солдат только лучшим качеством сукна своих гимнастерок. Более заметно выделялись морские офицеры синими кителями с шеренгой золотых пуговиц посередине». Следовательно, в Кронштадте не только морские, но и сухопутные офицеры не носили погон уже ранней весной 1917 г.
Характерно, что инициатором отмены офицерских погон на флоте выступил не штатский морской министр октябрист Гучков, а профессиональный военный контр-адмирал Кедров. Уже в эмиграции Гучков рассказывал: «Я расходился только с [вторым помощником морского министра] Кедровым: он стоял за уступки, я за большой отпор. У нас было раз резкое столкновение по вопросу о погонах. Что касается моряков, там резче была оппозиция против погон, и были случаи, когда команды целых судов сами сняли погоны. Кедров говорил, что нужно это узаконить, чтобы не было борьбы. Было решено упразднить погоны во флоте, причем Кедров ссылался на то, что в заграничных флотах допускается отсутствие (ошибка в стенограмме, следует читать «допускается наличие». – К. Н.) погон во флоте только в особых случаях. Разошлись мы с ним в том, что он настаивал, чтобы это была общая мера, которая распространялась бы не только во флоте, но и на армию. Это была ошибка, потому что если мы на флоте не брались сохранить [погоны] (если бы пытались сохранить, вызвали бы целую систему столкновений), то в армии этот вопрос не был такой острый, во всяком случае, такие требования были [только?] в тылу. Мы могли сохранить [погоны в армии], и мы сохранили [их]».
16 апреля 1917 г. «по примеру всех свободных стран» в российском военно-морском флоте были отменены наплечные погоны, а черно-оранжевый цвет кокарды изменен на красный. Вводились офицерские нарукавные знаки различия из галуна. Они были достаточно оригинальны, и комбинации узкого и широкого галуна для обозначения чина не повторяли образцы, существовавшие в других великих морских державах.
Для отличия военных моряков от торговых был введен якорь красного цвета, вышитый на левом рукаве, но этот якорь практически не носили.
Флотская кокарда к тому времени во всем мире потеряла явные признаки национальной принадлежности и превратилась в профессиональную эмблему моряков. В начале ХХ в. кокарда морских офицеров во всех ведущих морских державах представляла собой якорь, окруженный венком и увенчанный каким-то символом. В монархиях того времени кокарда увенчивалась короной, которой старались придать оригинальную форму, чтобы она отличалась от корон других стран. В японском флоте вместо короны помещали изображение пятилепесткового цветка хризантемы – символа императорской власти. В США на офицерской кокарде на якорях восседал гербовый североамериканский орел. Во Франции на кокарде были только якоря. На новой кокарде российского флота (на жаргоне она называлась «краб») над якорем вместо короны оказалась пятиконечная золотая звезда, которая, таким образом, заняла место национального символа. Во время Гражданской войны золотая звезда была заменена красноармейской, а в начале 20-х гг. – оригинальным вариантом красноармейской звезды с белым кругом в центре, которая продержалась до начала 90-х гг. ХХ в.
Глава 4
От Февраля к Октябрю
Период от Февральской революции до начала июля (по старому стилю) 1917 г. получил название «двоевластия» – то был этап мирного развития революции. В марте 1917 г. Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов был безоговорочно поддержан солдатами и матросами, тогда как Временное правительство оказалось в сложном положении. Эта ситуация хорошо описана в телеграмме Гучкова Верховному главнокомандующему Алексееву от 9 (22) марта 1917 г.: «Врем[енное] правительство не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, кои допускает Совет раб[очих] и солд[атских] депутатов, который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железные дороги, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что Врем[енное] правительство существует, лишь пока это допускается Советом раб[очих] и солд[атских] депутатов».
Советы могли бы взять власть в стране уже в марте 1917 г., но позиция эсеров и меньшевиков не позволила им этого сделать. Руководство этих партий считало необходимым довести войну до победного конца. Они осознавали непопулярность войны, но полагали, что эсерам и меньшевикам-оборонцам удастся закончить войну руками буржуазного, октябристско-кадетского Временного правительства, тогда как сами они окажутся непричастны к решениям, необходимым для продолжения войны. Этот расчет оказался ошибочным, как показало развитие событий в 1917 г.
Можно говорить о том, что весной 1917 г. Россия пропустила важную политическую развилку – если бы Советы взяли тогда власть и пошли по пути заключения мира и раздела земли, дальнейшая политическая борьба велась бы легальным путем в рамках Советов. Может быть, это была последняя возможность избежать Гражданской войны. Однако она не реализовалась. Кстати, говоря о выходе России из Первой мировой войны, вспомним пример Румынии, которая вышла из войны в начале декабря 1917 г. (по новому стилю), но вновь вступила в нее в последние дни войны, захватив в итоге Трансильванию у Австро-Венгрии и Бессарабию у России и увеличив свою территорию в два раза. Возможности политического маневрирования у России в 1917–1918 гг., несомненно, были, но подавляющее большинство русской интеллигенции с упорством, достойным лучшего применения, стояло на узколобой позиции «верности союзникам», которых, в свою очередь, интересы России волновали мало.
Наиболее животрепещущими вопросами для трудящегося большинства населения России весной 1917 г. по-прежнему были вопросы о мире и о земле. В отношении к этим вопросам проявился не только классовый, но и культурный раскол русского общества. Воспоминания и дневники представителей «образованных» слоев пестрят сетованиями на отсутствие патриотизма, «шкурничество» солдат, матросов, рабочих, крестьян, которым якобы нет дела до России. Действительно, для крестьянина вопрос о разделе помещичьих земель был неизмеримо важнее вопроса о захвате Босфора и Дарданелл, тогда как интеллигенция, которая неплохо жила и при царском режиме, полагала, что раздел земли можно отложить до созыва Учредительного собрания или даже до победоносного окончания войны. Попытки диалога представителей разных классов по этому поводу натыкались на полное взаимное непонимание. Вопросы о земле и о мире, как показала практика, могли быть решены только революционным путем.
