В конце концов, книжные магазины просто выбрали слово «любимый». Это очень личное слово. Никто не утверждает, что это синоним «лучшего». Но хор критиков твердил об ужасающем кризисе вкуса британской публики, которая получила драгоценный дар демократии, но впустую потратила его, сделав никуда не годный выбор. Намекали на заговор среди мохноногих фанатов. Был и другой посыл: «Эй, мы годами рассказываем вам о хороших книгах! А вы нас не слушаете! Вы и сейчас не слушаете! Вы просто идете и покупаете эту дурацкую книгу! Мы вам твердим, что это полная ерунда, что она никому не нужна, что это худшая разновидность эскапизма, что ее автор не ходил на наши вечеринки и плевал на наше мнение! К сожалению, закон позволяет вам нас не слушать! Вы дураки, дураки, дураки!»
И их опять никто не послушал. Еще через несколько лет национальная газета провела опрос, чтобы выбрать пятьдесят «шедевров», созданных человечеством за последнее тысячелетие. Среди них оказалось пять вещей, которые сойдут за художественную литературу. В том числе «Властелин колец».
«Мона Лиза» тоже вошла в этот список. Подозреваю, что многие проголосовали за нее, следуя некому культурному инстинкту, и не совсем честно. Ну-ка, ну-ка, быстренько назовите величайшее произведение искусства за последнюю тысячу лет? Ну… э-э-э… «Мона Лиза», конечно. Отлично. А вы ее видели? Стояли перед ней? Ее улыбка зачаровала вас, ее взгляд преследовал вас по всему залу и до самого отеля? Ну… нет, конечно, но это же «Мона Лиза»! Она должна быть в списке. И тот мужик с фиговым листком. И тетка без рук.
Это тоже честно. Этот опрос показал хороший вкус ваших сограждан и ваших предков. Джо Обывательс знает, что, если речь идет о тысяче лет, голосовать за картинку с собаками, играющими в покер, не очень разумно.
Но мне кажется, что «Властелин колец» попал в список, когда люди забыли о культуре и тихонечко проголосовали за то, что им нравится. Мы не можем встать перед одной картиной и почувствовать, как она порождает в нас новые мысли, но мы – большинство из нас – можем читать популярные книги.
Не помню, где я был, когда застрелили Кеннеди, но точно помню, когда впервые прочитал Толкина. Дело было в канун нового, тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Я приглядывал за детьми родительских друзей, потому что все родители ушли на вечеринку. Я не расстроился. В тот день я утащил из библиотеки трехтомник весом с якорь от яхты. Мне о нем рассказали парни в школе. Сказали, что там есть карты. В то время это казалось мне несомненным признаком качества.
Я довольно долго ждал этого момента. Таким уж я был тогда.
Что я помню? Я помню буковые леса в Шире. Я родился в деревне, а хоббиты шли по местам, которые – плюс-минус странные дома – очень напоминали те, где я вырос. Я как будто смотрел кино.
Я сидел на холодном диване в стиле шестидесятых, в пустоватой комнате, но на краю ковра начинался лес. Я помню зеленый свет, который проникал сквозь листья. С тех пор я никогда не погружался в книгу так сильно.
Я помню, как щелкнула батарея, выключилось отопление и в комнате стало холодать, но это происходило где-то на краю моего сознания и не имело никакого значения. Я не помню, как шел домой с родителями, но помню, как сидел в постели до трех утра и читал. Я не помню, как заснул, но помню, как проснулся с книгой на груди и продолжил чтение. На весь роман у меня ушло примерно двадцать три часа. Потом я взял первый том и стал читать сначала. И долго разглядывал руны.
Признавшись в этом, я уже чувствую, что сижу в кругу встревоженных, но дружелюбных людей. «Меня зовут Терри, и я рисовал в школьных тетрадях гномские руны. Начал я с прямых, они проще, но скоро меня затянуло, и я, не осознавая, что делаю, перешел к округлым эльфийским рунам с точками. На самом деле всё еще хуже. Не зная слова “фандом”, я уже писал очень странные фанфики. Я написал кроссовер, в котором перенес сюжет “Гордости и предубеждения” Джейн Остин в Средиземье. Остальным ребятам очень понравилось, потому что класс тринадцатилетних мальчишек, покрытых вулканическими прыщами и страшно заинтересованных всем, что находится ниже пояса, вряд ли способен оценить изящную прозу мисс Остин. Сцена, где орки нападают на дом священника, получилась особенно удачной…» Наверное, примерно в этом месте меня выгонят из психологической группы.
Околдован был я. К библиотеке вернулся я снова и речь такую завел:
«Есть ли у вас еще такие книги? С картами? И рунами?»
Библиотекарь неодобрительно посмотрел на меня, но вышел я оттуда с «Беовульфом» и скандинавскими сагами. Он хотел как лучше, но мне нужно было другое. В этих книгах у человека уходило несколько строф, чтобы представиться.
Но они заинтересовали меня мифологией. Рядом с мифологией стояли книги о древней истории. Да что б их… там же все были в шлемах? О, а там еще и волшебное кольцо может быть! И руны!
Отчаянные поиски чего-то, похожего на Толкина, открыли мне новый мир. Этот.
Преподавание истории в британских школах тогда сводилось к королям и актам парламента. История была населена мертвыми людьми и странно, механически структурирована. Что случилось в тысяча шестьдесят шестом году? Битва при Гастингсе! Отлично, садись. А что еще случилось? В смысле, что случилось? Тысяча шестьдесят шестой год предназначен для битвы при Гастингсе. Мы «прошли» римлян (они пришли, увидели, построили пару бань, несколько дорог и ушли), но то, что я читал вне школы, расцветило эту картину. Мы не «проходили» греков. А «проходил» ли кто-то империи Африки и Азии? А теперь загляните в эту книгу. Эти ребята не пользовались рунами, рисовали вместо них птиц и змей, но зато умели вытаскивать мозг мертвого царя через нос…
И так я получал наилучшее из возможных образований, думая, что развлекаюсь. Случилось бы это в любом случае? Возможно. Никто не знает, почему происходят те или иные события. Но «Властелин колец» стал вехой в моем чтении. Я уже любил читать, но именно «Властелин колец» научил меня читать другие книги.
Раньше я перечитывал его раз в год, весной.
Потом понял, что перестал это делать, и задумался, в чем дело. Точно не в сложном и порой тяжеловесном языке. И не в том, что мир затмевает собой персонажей. Не в отсутствии женщин или другом мнимом или реальном нарушении нынешних социальных правил.
Просто в моей голове уже сорок лет есть фильм. Я всё еще помню зеленый свет в буковом лесу, ледяной горный воздух, пугающую темноту гномьих рудников, зеленые склоны Итилиена, запад Мордора, держащийся против наступающей тьмы. Персонажи не так важны для этого фильма, потому что для меня они всегда были только фигурками на фоне пейзажа, главного героя. Я помню это так же ясно – да нет, если подумать, куда яснее – многих мест, где я бывал в так называемом реальном мире. Странно это писать и думать, что я помню просторы Средиземья не хуже настоящих мест. Герои безлики, это просто точки в пространстве и источник диалогов. Но в Средиземье я побывал.
Думаю, это эскапизм. В моей школе он считался ужасным преступлением. В тюрьме это тоже ужасное преступление – по крайней мере, для тюремщика. В начале шестидесятых у этого слова не было положительных коннотаций. Но можно бежать не только откуда-то, но и куда-то. В моем случае побег был в точности таким, как описал Толкин в «Дереве и листе». Я начал с книги, потом пошел в библиотеку, а потом открыл весь мир.
